ШЕРЛОК ХОЛМС И ВСЕ-ВСЕ-ВСЕ

23. ИЗ ДНЕВНИКА ДОКТОРА УОТСОНА

14 мая 1895

Ну, вот мы и на материке. Скоро пересечем Францию и окажемся среди горных пейзажей швейцарских Альп. Сейчас, пока не происходит ничего существенного, и выдалось время на спокойное размеренное занятие, коим является ведение дневника, стоит упомянуть о том, как странно началось наше путешествие. Едва Моран ушел от нас, договорившись с Холмсом на завтрашнее утро, мой друг велел мне спешно собираться, пояснив, что мы выезжаем немедленно. В ответ на мое удивление, он сказал, что сейчас нет времени объяснять. И лишь когда мы, захватив с собой самое необходимое, примчались на вокзал и заскочили в уходящий поезд, я услышал его объяснения.
- Мне очень не понравилось, Ватсон, поведение Морана, - начал он, осматриваясь в нашем купе. – Я конечно могу ошибаться, но согласитесь, для него, как впрочем и для нас, эта поездка - огромный риск. И если я осознаю, почему на нее решились мы, то его мотивы мне кажутся совершенно неубедительными. Мы ему пообещали очень средние деньги в обмен на шансы упокоиться навеки на швейцарской земле. Его согласие озадачивает. Похоже, он совсем не так уж боится Мориарти, как нам показалось в первую нашу встречу. К чему бы это, что изменилось? Тут можно предполагать разное. Например, такой вариант. Моран на самом деле человек профессора. Представьте себе, лидер грандиозной преступной сети не может позволить себе расслабиться хоть на немного. Сожрать могут как свои, так и чужие. Доказывать свою силу надо постоянно. И вот, чтобы утвердиться в теневой жизни Лондона в качестве единственного однозначного хозяина и поднять свой авторитет до недостижимой высоты, он бросает вызов самой авторитетной личности, стоящей на страже закона, чести и справедливости, т.е. мне, Ватсон,..э-э-э… простите, нам. Но он не может нанести удар без заявления о себе. Он так засекречен, что до недавнего времени мы вообще не слышали о его существовании. Нанеси он удар из темноты, никто бы ничего не понял. Если он доказывает свою силу в криминальных кругах, то ему следует показать всем, что он не боится нас. Значит, надо открыто сделать нам вызов и превзойти нас в более-менее честном поединке. Честность здесь конечно весьма условна. Теперь, когда вызов принят, и формальности соблюдены, он волен поступать, как желает. Скорее всего, это будет внезапная атака, и нам необходимо, Ватсон, все время быть начеку. Но поначалу наш Себастьян Моран скорее всего и был тем, кто исполнил поручение профессора, бросил нам перчатку. Причем Мориарти и здесь не обошелся без хитрости. Пристроил нам своего человека, как нашего информатора. Мы рассчитываем на него как на союзника, а тем временем тот приглядывает за нами в интересах профессора. И в Швейцарию он едет с той же целью, вести нас определенным маршрутом, чтобы ничего из задуманного Мориарти не сорвалось. А когда настанет черед расправы, лишние руки профессору не помешают. Я, конечно, многое домысливаю бездоказательно, Ватсон, но мы и так добровольно отправились практически в пасть зверя. А если еще и делать это под присмотром конвоира… нет уж, увольте. Вот если б он заявил нам, что ни при каких раскладах не поедет, потому что «это не его дело, разбирайтесь сами без меня, а я человек маленький», тогда бы я поверил, что он действительно тот, за кого себя выдает, маленький испуганный воришка.
- Но он в любом случае может устремиться за нами. Завтра же он бросится в погоню, - возразил я, едва Холмс закончил свою речь.
- У нас гандикап почти сутки, - резонно заметил мой друг, – так что прибыть в одно время с нами ему будет трудновато. Нам особенно повезет, если он сегодня из Лондона отправит в Мейринген депешу, что выезжает с нами завтра. Тогда у нас будет возможность свалиться на голову Мориарти неожиданно как альпийская лавина. Ну, вот и все пока. Устраивайтесь, Ватсон, поудобнее, но, пожалуйста, не усните крепко. Разбудите меня, когда прибудем в Швейцарию.
Я в очередной раз был шокирован полнейшим незнанием Холмса географии и битый час объяснял ему, что нам придется сойти в Ньюхейвене и сесть на паром до Дьеппа. А там уже снова воспользоваться услугами железной дороги.
- Как же вы, Холмс, отдыхали в Мейрингене по абонементу, если не представляете себе дороги туда? - удивился я.
- Не знаю, Ватсон, - задумчиво протянул он. – Может, я тогда попал совсем не туда?


(ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)

ШЕРЛОК ХОЛМС И ВСЕ-ВСЕ-ВСЕ

24. ИЗ ЗАПИСЕЙ ИНСПЕКТОРА ЛЕСТРЕЙДА

28 мая 1895

На меня обрушились новости ужасные и невероятные. Я две недели пробыл в полном неведении, рассчитывая, что в ближайшее время все прояснится. Вместо этого в Лондон вернулся один лишь доктор Уотсон в крайне удрученном виде, как свидетельствуют те, кому довелось случайно встретить его вчера. Доктор как-то быстренько исчез, не вдаваясь в подробности своего путешествия. Он сообщил лишь, что его друга больше нет, потому что, дескать, тот погиб в схватке с профессором Мориарти. Я решил, что это даже не шутка, а вообще невесть что такое, и отправился на Бейкер-стрит повидаться с ним. Там меня ожидал еще один неприятный сюрприз. Заплаканная миссис Хадсон сообщила мне, что доктора я более здесь не застану, так как он переехал неизвестно куда. По ее словам, действительно доктор сообщил ей о смерти Холмса. «Какие уж тут шутки! – заявила она мне. – Если бы вы, инспектор, видели, как выглядел несчастный доктор Уотсон, как он постарел на пару сотен лет…» и так далее, и так далее. Беспомощно и молча стоя рядом с ней и чуть ли не глупо кивая, я чувствовал, что начинаю сходить с ума.
Изначально эта поездка сильно напоминала вояж идиотов к живописным горным видам. Понятно, они собирались устроить там триллер с поимкой короля преступности, но меня, бывшего в курсе всей интриги, их мероприятие заставляло смеяться во весь голос, потешаясь над бестолковой прытью этих недотеп, но никак не дрожать от нехороших предчувствий. И вот мне сообщают, что один идиот умудрился потерять там свою жизнь. Другой идиот, как я вижу сам, почему-то не спешит ко мне с отчетом. От Морана и о Моране по-прежнему никаких новостей, хотя он, как сам же сообщал мне перед отъездом, должен был быть там. А третий идиот по сути смывается, сообщив лишь обрывочные сведения, и то только некоторым близким знакомым, а не официальным органам, важнейшим из которых является Скотланд-Ярд. По словам миссис Хадсон доктор сообщил ей, что расследованием событий возле Рейхенбахского водопада занималась швейцарская полиция. По этой причине доктору пришлось задержаться в Мейрингене некоторое время. Меня охватило жесточайшее раздражение от таких глупых известий, но я сдержавшись продолжал расспрашивать миссис Хадсон. Сама она, потрясенная услышанным от доктора, выглядела ужасно и к сказанному смогла только добавить, что доктор казнит себя за то, что не сумел уберечь своего друга, хотя рассказ Дойла служил им подсказкой. Самое сильное потрясение для доктора состоит в том, что сюжет рассказа повторился в реальности абсолютно в точности. Он никак не может это понять и в это поверить. Если это так, то я тоже. На мой вопрос, чем доктор объяснил свой переезд, миссис Хадсон ответила мне, что ему теперь будет невыносимо находиться там, где все послужит вечным напоминанием о его друге, перед которым он так виноват. Неубедительный довод, подумалось мне. Однако делать было нечего. На данный момент это все, чем я располагаю. Какая бы доля правды не была заключена в этой дикой белиберде, уже сейчас мне ясно, что это чертовски нехорошие новости, и они усугубляются нехорошим и подозрительным поведением ее участников. Как этот заносчивый хвастунишка умудрился улететь в пропасть?! Зачем?! Неужели он своим несносным поведением взбесил кого-то настолько, что тот швырнул его словно щенка в бурлящий поток? Но почему не оказалось рядом доктора, и где был Моран?
Я лихорадочно прокручивал в голове возможное дальнейшее развитие событий, и пытался осмыслить, как это отразиться на моей игре. Очень скоро я перешел к мыслям уже не об игре, а о собственной шкуре, и это не было преждевременной драматизацией ситуации. Краски сгущаются и без моей фантазии, и это все больше багровые оттенки заката, хоть и роскошного, но угрожающего скорой бурей. А еще багрянец – это кровь, и почему бы речи не зайти о моей крови, хотел бы я знать, если я произвел на свет историю, закончившуюся убийством?
Слухи очень скоро охватят Лондон, и расследования никак не избежать. Обязательно будет сделан запрос нашим швейцарским коллегам по поводу их расследования, и лучше будет, если это сделаю я сам и как можно скорее. Но дознание будет производиться и здесь. Мне просто необходимо в нем участвовать, чтобы хоть отчасти контролировать его темп и направление.
Самое тревожное во всем этом то, что, если хорошенько поискать – а такие любители в Ярде найдутся – то в конечном итоге ниточка от Морана приведет ко мне. Как бы я не напустил туману с этой историей про Мориарти, рано или поздно, выяснится, что это фикция. Слухи о том, что Холмс занимался этим делом, уже вовсю шастают по Лондону. А если станет известно, что его спровоцировали фальшивкой, то не так уж сложно догадаться, кому такое могло прийти в голову. О моей неприязни к Холмсу в Ярде ходят анекдоты. Со стороны получается, что я его заманил в Швейцарию, и оттуда он не вернулся. А доктор, вдобавок ко всему, рассказывает по городу про то, как его друга сбросили в пропасть. Найдутся свидетели наших с Мораном встреч, а доктор, да и его хозяйка дадут показания о его визитах на Бейкер-стрит. Как ни прячь такое, практика показывает, что всегда найдется кто-то, кому все известно. Исчезновение моего агента подозрительно совпадает с трагедией в Мейрингене, и как это еще объяснить, если не выполнением грязной работы по моему указанию, после которой он залег на дно?! Просто ужас, как все складно получается! Я бы сам охотно поверил в такую безупречную логику. Похоже, узел для моей петли начинает потихоньку вязаться. Нужна достоверная информация о событиях в Швейцарии. Найти сейчас срочно Морана не представляется возможным. Тогда следует разыскать доктора и выяснить, что же все-таки там произошло. Вряд ли он считает меня причастным к случившемуся, поэтому думаю, можно вполне рассчитывать на его откровенность.
Прибыв в Ярд, я немедленно приступил к подготовке и отправке запроса швейцарской полиции, но ответ прибудет нескоро. Может быть, даже придется ехать туда и самолично все изучить. Опять же, нельзя забывать о Дойле. Впервые он написал не чепуху, а реальную историю, причем предвосхитил ее. Как могло случиться, что сюжет полностью воспроизвелся живыми людьми?! И не таится ли здесь подсказка для меня? Ведь гораздо проще осуществить инсценировку, чем подлинное воплощение рассказа, тем более с человеческой смертью. Постановки пьес я наблюдаю еженедельно в театре и не нахожу в этом ничего сверхъестественного. Не случился ли подобный спектакль в Мейрингене? И кто тогда зритель, развесивший уши, для которого все это предназначено? Неужели, я? Кто угодно, только не я! Ради собственной жизни я не могу себе позволить безвольно лицезреть этот балаган. Да и не для меня писался этот сценарий. Глотать его будут восхищенные Холмсом лондонцы, глотать не пережевывая.
И кто постановщик? Дойл? Холмс? Не уж-то Холмс пожелал таким образом разделаться со мной? Но такое возможно, если только Холмс знал, что история с Мориарти – моих рук дело. Сам бы он никогда не догадался про такое. Если держаться этой версии, выдать Холмсу меня мог только Моран. И тогда вдвоем они могли обстряпать это дельце, и сейчас где-нибудь в Женеве посмеиваются над моей печальной судьбою, предвкушая, как я буду танцевать тайбернскую джигу на трехногой кобыле [выражение, оставшееся в английском фольклоре, даже после исчезновения его атрибутов. Тайберн как место повешения к временам инспектора давно уже не использовалось. Тайбернская джига – конвульсии висельника, трехногая кобыла – виселица – прим.ред.] .
Тогда какова роль доктора, сначала там, а теперь здесь? И могу ли я ему доверять теперь?
Но это слишком неправдоподобно. Зачем такое Морану? Наоборот, его захватило участие на моей стороне в истории с Мориарти, и он с воодушевлением взялся за работу. Он мог сфальшивить и провалить дело, потеряв доверие Холмса, но никак не войти с ним в сговор. Да и Холмс при всей натянутости наших отношений не может желать для меня такой участи. Кроме того и Моран, и
Холмс уверены, что преступная сеть Мориарти существует, и потому отправились в Мейринген.
Перебирая всевозможные варианты, я нахожу лишь один довольно фантастический, но все же обоснованный, при котором план Холмса с Дойлом включал в себя сначала выход рассказа в «Стрэнде», а затем поездку в Мейринген для фальсификации улик, подтверждающих всю историю сначала и до конца. На данный момент полиция является единственным источником, называющим писанину Дойла вредным вымыслом, а не правдой. Из полицейских я твержу об этом громче и упорнее всех. Инсценировкой гибели Холмса он и Дойл ставят меня перед выбором. Или стоять на своем, и тогда выходит, что Холмса погубил я, и мне конец. Или признать публично достоверность истории Дойла о том, что великий сыщик погиб в поединке с великим преступником. Я тогда остаюсь в стороне от этой мутной истории без расследования моей роли в ней, но уже не противником творчества известного писателя, а одним из самых известных сторонников. Если это так, то это дьявольски хитрый план. Но он подразумевает длительное отсутствие Холмса, скорее всего на многие годы. И Моран при таком раскладе скорее всего ими одурачен. Он был взят ими с собой, чтобы явиться свидетелем смерти Холмса и подтвердить этот факт здесь. Но они-то принимали его за воришку и не знали, что он работал на меня. Теперь они ломают голову, почему он так и не появился в Лондоне. Мне-то понятно, почему он затаился и не показывается никому на глаза, в особенности мне. Заявив мне накануне отъезда в своем хвастливом послании о том, что отправляется вместе с Холмсом и доктором, чтобы следить за ними и, если удастся, выйти на след Мориарти, он взял на себя определенную ответственность, достаточно серьезную, если учесть, что он является пусть и нештатным, но все же сотрудником полиции. Он решился отвечать за людей, которых вызвался сопровождать, гарантируя своим присутствием их безопасность. Теперь же, проворонив у себя под носом несчастный случай, а может, и убийство, он боится, что я с него три шкуры спущу. Ясное дело, спущу! Простофиля и не догадывается, что его разыграли. Дело дрянь – я так и не могу уяснить, кого мне разыскивать в первую очередь. Морана, Холмса или Дойла?


(ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)

ШЕРЛОК ХОЛМС И ВСЕ-ВСЕ-ВСЕ

25. ИЗ ДНЕВНИКА ДОКТОРА УОТСОНА

30 мая 1895

С глубокой скорбью и тяжелым сердцем приступаю я к описанию событий, коими завершилось не только наше противостояние с Мориарти, но и сама наша совместная жизнь с Холмсом. Мне стоило сделать это ранее, но несколько раз уже с пером в руке я отступался от описания того, что забыть счел бы за счастье. Боль нескоро утихнет, но отразить, запечатлеть для истории последние дни моей работы с великим человеком, гением, коим являлся Холмс, я просто обязан. Это мой гражданский долг.
Итак, мы прибыли в Мейринген поздним вечером и поэтому решили осуществить наш поход к водопаду на следующий день. А пока обосновались в отеле под чужими фамилиями. Холмс предусмотрел возможность слежки за нами со стороны сообщников профессора, и мы записались в регистрационной книге под вымышленными именами, довольно странными, на мой вкус, пока я не понял, что Холмс перевернул наши фамилии задом наперед. Так появились мистер Смлох и мистер Ностав – господа неизвестной национальности, чьи фамилии своим диковинным звучанием поставят в тупик любого этнолога. На вопрос любопытного хозяина Холмс сухо ответил, что мы коммерсанты из Гренландии. Теперь нас никак нельзя было распознать. Проводника по тем же соображениям решили не брать.
Рано утром мы двинулись в путь. Холмс ориентировался по карте, которую приобрел в отеле. Мы шли по бесконечным каменистым тропинкам, которые вились между скал, пересекались и разветвлялись. Я диву давался, как Холмс разбирался во всем этом хитросплетении, но мой друг шел уверенно и быстро, и я не мог не восхищаться им. По нашим расчетам через три часа мы должны были быть у водопада. Мы были постоянно настороже, так как чувствовали, что развязка приближается. Скоро все решится, и мы либо избавим мир от главного негодяя Европы, либо погибнем вдали от родного Лондона, любимых плетеных кресел и подгорелой овсянки миссис Хадсон. При мысли о том, что все милые моему сердцу привязанности остались так далеко и быть может навсегда, я немного затосковал, и даже угрюмая кисло-горькая физиономия Лестрейда показалась мне такой родной, что хотелось ее тискать и целовать как любимую в детстве морскую свинку. Но я гнал от себя такие неподходящие мысли сентиментального британца.
Когда по нашим расчетам до места назначения оставалось около мили, мы изготовились предельно. Этот оставшийся путь я прошел с револьвером в руке, а Холмс - в боксерской стойке, делая иногда резкие выпады и удары по воздуху и качая корпусом «маятник», чтобы на него нельзя было внезапно напасть. И вот мы вышли к водопаду и сначала восхитились грандиозным зрелищем. У нас захватило дух, и некоторое время мы стояли без звука, потеряв дар речи. Мы даже перебросились фразами, мол, чего только не создаст Господь Бог. Так нас поразила открывшаяся картина необычайного природного явления.
Но затем, приглядевшись мы стали замечать некоторые несоответствия. Скалы, окружавшие нас всю дорогу, вдруг остались позади. Мы вышли на ровное открытое место. Но главное, водопад. Вода водопада никуда не падала, а мирно поблескивала внизу. Это была лужа, и располагалась она на дне небольшого и неглубокого овражка. Склоны его были непродолжительны и довольно пологи. С такого склона не то, что сорваться, даже съехать на заду, поскользнувшись наверху, было проблематично – пришлось бы еще подталкивать кому-то ногой. Проще и вероятнее представлялось спокойно спуститься по нему пешком к самой воде, чтобы, максимум, промочить там ноги до щиколоток. Как тут можно было сцепиться в схватке не на жизнь, а на смерть, и тем более сбросить в последнем объятии друг друга в пропасть? Где она, эта пропасть?! Сам вид этого места располагал к пикнику или, в крайнем случае, ловле бабочек. Овражек был не просто безобиден, его безмятежность казалось какой-то лубочной, райской, ну прям зачарованное место. Как Мориарти посмел нас вызвать сюда?! Затеять здесь столкновение представлялось совершенно неприличным. Неужели Мориарти, поджидая тут Холмса, не почувствовал неловкости от того, что кровавый его замысел свершится в веселом легкомысленном окружении одуванчиков и кузнечиков? Наверняка эта мистическая личность не лишена артистизма. Устроить дуэль в песочнице означало бы для него стать смешным в собственных глазах. Вероятно ли было для такого человека обставить возможно последний и самый драматичный акт своей демонической деятельности в водевильном ключе? Ну, какое здесь может быть противоборство? Только если перебрасываться снежками зимою.
Но Холмс как всегда видел гораздо глубже и дальше меня.
- Ватсон, вы когда-нибудь видели в своей жизни водопад?
Я признался, что никогда не имел такой возможности.
- Иными словами, вы не можете уверенно утверждать, что природное явление, которое нас интересует и которое описано у Дойла, должно или не должно соответствовать тому, что мы сейчас с вами наблюдаем, глядя чуть вниз примерно в восточном направлении?
С этими словами он указал на овраг. Я восхитился четкостью его логики и стройностью ее выражения, и готов уже был согласиться с ним, если б не забыл первую половину его фразы к тому моменту, когда он ее завершил. Приняв мое молчание за согласие, он продолжил развивать мысль:
- Рассмотрим все возможные версии, Ватсон. Их целых две. Первая - мы у водопада и должны смириться с тем, что он со своей обыденностью смущает нас тем, что принижает наше достоинство. Вторая – мы где-то не у водопада. Итак, первая. Водопад таков, и это место, согласно Дойлу, явилось ареной смертельной схватки с Мориарти. Сразу возникает вопрос. Почему ниоткуда не падает вода? Возможно, Ватсон, мы неправильно представляем себе смысл этого слова. Может, оно имеет в виду не падение воды, а падение в воду? Вводопад? Может, в этом месте свойственно падать в воду всем, кто здесь окажется? Мы же с Мориарти упали. Может, мы даже этого не желали и вполне могли мирно договориться. Это, кстати, несложно проверить. Достаточно нам с вами немного походить вдоль склона, можно даже обняться и немного расцарапать друг друга, будто мы боремся, и посмотреть, не тянет ли нас упасть туда, где еще присутствует незначительное количество воды вон там на дне.
После этих его слов мы обнялись покрепче и стали ходить, наступая друг другу на ноги, вдоль склона. Холмс настоял на том, чтобы мы внимательно прислушивались к собственным ощущениям, чтобы не прозевать момент, когда вдруг возникнет позыв к воде, которого мы опасались. Затем, чтобы приблизить эксперимент к реальным условиям, мы стали пихаться, щипать друг друга и даже легонько пинать, а Холмс все время контролировал процесс и время от времени интересовался немного запыхавшимся голосом, не переставая раздавать мне тумаки:
- Ну как, Ватсон, никакие желания не появились? Может, вам чего-нибудь хочется? Я намеренно не говорю вам напрямую о той луже, чтобы не подвергнуть вас внушению. Не забудьте, кстати, место, куда отлетела пуговица с вашего сюртука, которую, поверьте, я оторвал ненарочно. Отдадите пришить миссис Хадсон.
Он оторвал мне не только пуговицу, но и пряжку от ремня, и мне теперь приходилось придерживать одной рукой сваливающиеся брюки. В таком положении я не мог держаться достойно и вовремя уворачиваться от пинков и тычков, поэтому я ответил ему, что у меня появилось желание прервать наш эксперимент.
- Принимается, Ватсон, - согласился Холмс, и мы остановились перевести дух, - Эта версия несостоятельна. Тогда рассмотрим другую. Может, это место сильно изменилось с того момента, как его описал Дойл, то есть за последние две недели? Например, какой-нибудь катаклизм сравнял с землей высокие скалы, загнав под них бурный горный поток, и осталась только эта незначительная ямка с лужей. Или наша схватка на него так повлияла. Например, мы с профессором упали так, что заткнули собой какую-нибудь дырку, через которую падала вода, и теперь она не падает.
- Но, Холмс, - возразил я. – Вы забываете, что вам с Мориарти в действительности еще не довелось биться. Это случилось в рассказе. Мы только за этим приехали сюда.
- Вы правы, Ватсон, - поморщившись согласился Холмс. – Самое неприятное состоит в том, что я постоянно путаю события в рассказах Дойла с реальностью, и в этом, скорее всего, и состоит цель его происков. Но я веду вот к чему. Если это то самое место, то кто-то нас определенно водит за нос – или Дойл, или Мориарти. Возможно, Мориарти опасается поединка и через Дойла навязал нам для схватки это безобидное место, где его просто невозможно лишить жизни. Сколько не швыряй его здесь, а все равно не прибьешь и не утопишь, максимум перемажешь ему штаны и помнешь цилиндр. Или же Дойл, не рассчитав, что мы прибудем сюда и увидим собственными глазами, что это за место, исполняет задание профессора и распространяет ложь о его смерти, чтобы мы и полиция потеряли к нему интерес. Но я, Ватсон, склоняюсь ко второй версии, а именно, что мы должны продолжить поиски водопада, потому что мы еще не у цели. У меня есть подозрение, что Дойл все описал правильно, только кто-то – либо он, либо Мориарти – не хочет, чтобы мы нашли это место. Скорее всего, там спрятан ключ ко многим загадкам. Поэтому не будем терять времени.
Мы снова энергично принялись ходить взад и вперед по этим проклятым тропинкам. Холмс как тигр бросался во все стороны, то резко отскакивая в сторону, то разворачиваясь противоположно ходу. Иногда мы сворачивали с тропы и ломились через кусты, а иногда он вставал на четвереньки и шумно принюхивался, чихая и отфыркиваясь. Бывало, Холмс шел спиной вперед или приставными шагами, однажды даже сделал кувырок и поскакал на одной ноге. Он искал все возможные варианты, но ничего не помогало. Всякий раз мы возвращались к этому проклятому оврагу. Когда мы очутились возле него в восьмой раз, уже смеркалось. Холмс был сильно встревожен.
- Вы, конечно, Ватсон, со своей хронической рассеянностью и ненаблюдательностью многое как всегда упустили. Но я вам замечу, что положение очень серьезное. Вы обратили внимание, как здесь устроены эти чертовы тропинки?
Неподдельная тревога в его голосе передалась и мне, а мой друг тем временем продолжал.
– Они идут по кругу, и все, как по ним не ходи, ведут к оврагу. Скорее всего, их еще совсем недавно тут не было. Я догадываюсь, когда они появились и для кого предназначались. У Мориарти большая организация, в его распоряжении большое число людей. Часть их, человек десять-двадцать, а может и все пятьдесят незадолго до нашей поездки он прислал сюда. Выстроившись гуськом, друг за дружкой, они протоптали эти тропы так, чтобы мы блуждали здесь до посинения, а вы, Ватсон, замечу, уже совсем синий. Дело плохо. Мы потеряли время, и Моран наверняка уже в Мейрингене. Возвращаться в отель нам нельзя. Мы повстречаем его, и нам придется объясняться, почему мы сбежали от него. Кроме того, он сядет нам на хвост. Заночуем здесь, а завтра, едва рассветет, продолжим поиски.
На том и порешили…


(ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)

ШЕРЛОК ХОЛМС И ВСЕ-ВСЕ-ВСЕ

26. ИЗ ДНЕВНИКА ДОКТОРА УОТСОНА

Продолжение записи от 30 мая 1895

…Ночевка выдалась суровой. В это время года даже дни весьма свежи, ночью же наступил настоящий холод. Чтобы согреться, Холмс предложил поиграть в пятнашки, но в темноте мы побоялись увлечься и сорваться в пропасть, позабыв, что никакой пропасти поблизости нет. В «города» с ним играть было неинтересно, так как он совсем не знал географии. В его памяти сидели лишь те населенные пункты, где находились крупнейшие английские тюрьмы. Однако он много знал о местной природе и кухне и рассказал мне много прелюбопытного. Например, об альпийских сыроежках, из которых делают знаменитый швейцарский сыр. Нам удалось, несмотря на сгустившийся мрак, разыскать несколько замечательных этих грибов и отчасти утолить сильный голод. Все дело в том, как объяснил Холмс, что в них много фосфора, и они светятся в темноте. С этим связана одна необычайная история, случившаяся несколько лет назад в этих краях.
Один житель Мейрингена решил воспользоваться замечательным свойством этих грибов в практических целях. На охоту по безлюдным горным окрестностям он брал с собой любимого пса, страшного и громадного, но при этом совершенно бестолкового. Тот, убегая от хозяина, постоянно терялся и бегал беспомощно среди скал, скуля, а иногда и страшно воя на всю округу. Хозяин, рассудив, что в темноте гораздо проще разыскивать светящегося пса чем несветящегося, стал вымазывать его пастой, которую собственноручно изготовил, перемолов грибы на мясорубке. Пасты хватало только на морду, да пес и не давался вымазывать себя целиком. Но начались неприятности. Пошла молва о дьявольской собаке, исчадии ада, потому что, какими безлюдными не были те места, но иногда переливающийся чуть ли не всеми цветами радуги волкодав натыкался на редких встречных, поздно возвращающихся домой. Случались обмороки, непроизвольный отказ тонуса сфинктера с прослаблением кишечника вследствие шока был наиболее частым явлением. Но не обошлось и без сердечных приступов, а один влиятельный старичок, местный помещик, дал дуба возле калитки собственного дома, где поджидал любовницу тайком от жены. Сильно запутала дело записка помещика этой известной своим легкомыслием женщине, найденная в последствии у нее. Текст ее был таков: «Умоляю вас, как только весьма достойный и уважаемый господин вроде меня может просить падшую женщину с безнадежно утраченной репутацией вроде вас, то есть стоя на коленях и целуя следы ваших ног от прошлого посещения, прийти вас снова к калитке возле моего родового поместья в полночь и под покровом темноты доставить мне радость, на которую не способна в принципе моя холодная как сельдь супруга».
Следствие ухватилось за эту нить. Несчастная блудница была задержана. По цепочке вышли на ее знакомого, местного натуралиста, ловца бабочек, проживающего неподалеку от бедняги-помещика. Выяснилось, что он, по сути, подсовывал ее своему соседу, чтобы та расположила потерявшего голову старика к нему и уговорила его профинансировать некоторые честолюбивые проекты натуралиста. Девица исполнила его просьбу, и помещик выдал натуралисту чек на крупную сумму. Натуралист собирался организовать на эти деньги передвижную выставку своей коллекции, куда входили и чрезвычайно редкие альпийские махаоны. По древней легенде они то ли являются предвестниками лавин, то ли в состоянии их вызывать взмахами своих крыльев, хотя это конечно не более чем красивое преувеличение. Натуралист вполне обоснованно полагал сделать себе имя и многого ожидал от своего замысла. Но помещик прознал о близости натуралиста и его возлюбленной, и ревность его взыграла. Уязвленный обманом и тем, что его использовали, он отменил свое решение и затребовал чек назад, угрожая в противном случае опротестовать его.
Все эти подробности стали известны полиции, и тучи над натуралистом нешуточно сгустились. Кроме того бедняге еще и исключительно не везло. Приехавший откуда-то издалека молодой наследник помещика отличался в равной степени как рассеянностью и неорганизованностью, так и скандальным нравом. Буквально за неделю он умудрился потерять два ботинка от разных пар своей обуви. Не желая винить в этом свою пустую голову, он усмотрел чей-то преступный умысел с неведомой, но несомненно коварной целью и поднял большой и непривычный для этих мест шум. Полиция отчасти, чтоб успокоить скандалиста, а также для того, чтобы раздуть дело о собаке и придать ему более внушительный вид, принялась вешать все подряд на несчастного ловца бабочек.
Но молодой наследник не успокаивался. Подглядев за дворецким, пожилым представительным мужчиной, верой и правдой прослужившим у его дяди, прежнего владельца поместья, двадцать лет, как тот внимательно и ответственно каждый вечер осматривает ставни на предмет возможного проникновения нежелательных лиц извне, этот несдержанный юнец со своей истеричной паранойей набросился на того с обвинениями в организации ограбления. Дескать, дворецкий подозрительно зазывающе размахивал пылающим свечами канделябром перед окнами, приглашая всякий сброд поживиться добром зажиточного дома под покровом ночи.
Хозяин собаки сначала хотел повиниться перед соседями, но, когда дело приняло столь серьезный оборот, и обстановка накалилась, прикусил язык. Пес к тому времени окончательно отбился от рук и затерялся где-то между пиками Эйгера и Юнгфрау, оглашая тамошние окрестности завываниями, многократно отражающимися от отвесных скалистых стен. Нескончаемое эхо собственного воя бедный пес принимал за ответные призывы сородичей и, пытаясь разыскать их, метался и выл до бесконечности, так что люди в тех местах совершенно перестали бывать, и даже запланированные восхождения альпинистов пришлось отменять. Лишь хозяин пытался разыскать свое животное. Однажды он сообразил, что для ловли пса недостаточно было сделать его заметным в темноте. Удобнее будет, если пес станет видеть хозяина во мраке ночи и сможет сам прибежать к нему. И хозяин, намазав лицо своей пастой, отправился на звук ночного рева. Но собака, придя в ужас от такого зрелища, совершенно потеряла голову и в панике, не разбирая дороги, сиганула в пропасть. На следующий день подозреваемый в преступлениях натуралист, за которым установили постоянную слежку, увлекся погоней за очередным редким экземпляром Highmountаin mohaonas и тоже свалился в пропасть, кажется, в ту же самую. Полиция шла по его следу и скачки натуралиста с сачком полицейские восприняли как отчаянные усилия преступника уйти от преследования и замести следы. Гибель натуралиста логично связали с исчезновением адской собаки, и дело посчитали завершенным. Незадачливый хозяин пса некоторое время горевал, что паста, даже тщательно смытая с лица, так пропитала кожу фосфором, что физиономия его еще две недели светилась в темноте. Поэтому при первых признаках сумерек он мчался домой и не выказывал оттуда носу до полудня. По вечерам из их тесного домика постоянно раздавался громкий смех его жены, вызывая жгучее любопытство соседей.
Холмс заметил, кстати, что уже рассказывал как-то эту историю миссис Хадсон еще до появления рассказов Дойла. И теперь, когда связь нашей хозяйки с набравшим известность писателем не вызывала сомнений, можно было быть уверенным, что, когда у Дойла закончатся идеи, миссис Хадсон подбросит ему и этот сюжет.
- Надеюсь, ему хватит ума перенести его действие на английскую землю, - сказал Холмс, – а то с учетом последнего рассказа получается многовато историй для маленькой Швейцарии.
За разговором мы скоротали ночь. Сильно продрогнув и ослабев без привычных поутру кофе с гренками, мы, едва забрезжил рассвет, двинулись в путь. Много часов пришлось нам блуждать. Я уже порядком устал, плохо соображал и лишь покорно плелся за Холмсом, поражаясь его неутомимости. В голове у меня шумело, и я не сразу заметил перемены вокруг нас. Местность изменилась, вернулись горы. Но шум в ушах усиливался. И лишь спустя некоторое время я понял, что это шум падающей воды. Мы приободрились. Дорога пошла вверх, мы следовали по перевалу, и, наконец, вышли к месту, полностью соответствующему описанию Дойла. Там было все перечисленное – бездонная пропасть, черные мокрые до блеска скалы и низвергающийся в бездну яростный водный поток. Увидев весь этот ужас, я готов был сам прижаться с испугу к кому угодно, хоть к Мориарти. Но усилием воли я взял себя в руки и подавил страх. Тем более, что долго впечатляться открывшимся зрелищем нам не дали. Потому что навстречу нам шел мальчик. После стольких скитаний мы не представляли себе, в какой стороне находится Мейринген, и оттуда ли идет паренек. Но это уже было неважно. В голове моей случился настоящий взрыв. Мальчишка-швейцарец. И несет он нам вести про больную англичанку. А потом, когда дело будет исполнено, и Холмса больше не станет, этот гаденыш исчезнет…

(ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)

ШЕРЛОК ХОЛМС И ВСЕ-ВСЕ-ВСЕ

27. ИЗ ДНЕВНИКА ДОКТОРА УОТСОНА

Окончание записи от 30 мая 1895

…Я столько раз представлял себе эту картину, перечитывая самое мучительное место рассказа. И теперь мне казалось диким и немыслимым то, что это происходит воочию. Мальчишка смотрел на нас прямо и улыбался. Я услышал слова Холмса «Ну, вот и он, наш разлучник. Можете идти к своей пациентке, Ватсон, будь у нее хоть чертова инфлюэнца» и выхватил револьвер. Спохватился в последний момент. Это ж ребенок, тем более заграничный. Как же стрелять? Пришлось спрятать оружие. Ну, держись! Я двинулся навстречу ему, цедя сквозь стиснутые зубы «Ну, и где ж твое подлое письмо, выродок?! Давай его сюда!» Мальчишка изменился в лице, растерявшись от того, что его разоблачили, и сразу приобрел жалкий вид. Но я твердо вознамерился проучить его хорошенько. Поэтому я зарычал и замахнулся тростью. Маленький негодяй с криком развернулся и бросился наутек, быстро семеня своими кривыми швейцарскими ножками. Я бросился за ним. Бежали мы долго. Местность менялась. Крутые каменистые подъемы и спуски сменялись пологими ровными участками, покрытыми высокой густой травой и частым кустарником. Продираясь через его упрямые ветки, я отставал все более, с ненавистью всматриваясь в вихляющий и подскакивающий на кочках как у козы зад юного негодяя, обтянутый противными клетчатыми шортами, столь популярными у альпийских бюргеров. Догнать его я так и не сумел. Вместо этого я снова заблудился и потратил немало времени на то, чтобы вновь выйти к водопаду. Душа у меня ныла от дурного предчувствия. Я все знал про хитрость Мориарти, но все равно позволил увлечь себя прочь от Холмса. Я пронесся последнюю часть пути и выскочил на ровную площадку прямо перед пропастью там, где оставил Холмса. Никого вокруг не было. Я обыскал всю округу, но безрезультатно. Отчаяние душило меня. До самой темноты я бродил беспомощный почти на месте и горько шмыгал носом. Плакать я не умею, и от этого хотелось плакать еще больше. Я даже не мог самостоятельно найти дорогу на Мейринген. Но тут неожиданно появились какие-то люди. Их было больше десяти. Это были местные из Мейрингена. Один из них по имени Альфред Гецнер три часа назад был неподалеку отсюда. Выше по склону, метрах в тридцати над площадкой перед водопадом, где мы с Холмсом расстались, проходит тропа. С нее Гецнер наблюдал, как двое сцепились в схватке возле самого края пропасти. Он не видел всего с самого начала, а, случайно посмотрев вниз, застал последние мгновения борьбы, когда один столкнул другого в бездну. Свидетеля жуткой расправы охватил благородный гнев. Он снял с плеча ружье и попытался выстрелить, но ружье заклинило. Тогда он стал бросать сверху камни. Но не попал, и убийце удалось скрыться. Гецнер побежал за подмогой в отель. Тамошние, включая хозяина, подхватились и вооружившись отправились прочесывать окрестности. Мне не было нужды уточнять для себя детали рассказа швейцарца. Я и так понимал, кто был первым, а кто вторым. Благородный Холмс никогда не напал бы первым, особенно если соперник не уступал ему заметно в данных телосложения и силе. И он никогда не столкнул бы живого человека в пропасть, потому что это опасно, и он мог сам не удержавшись туда свалиться. И он не стал бы скрываться от меня. Победи он, и меня по возвращении ожидал бы улыбающийся Шерлок Холмс.
Мы вернулись в отель, а наутро продолжили прочесывать горы. Но ничего так и не нашли. Прибывшие в Мейринген полицейские из Берна провели расследование по всем правилам с осмотром места и опросом свидетелей. Выяснилось, что в то утро, когда мы с Холмсом, переночевав в горах, продолжили поиски водопада, в отель, где мы остановились, прибыл какой-то англичанин. Он не стал регистрироваться, но наводил справки о двух своих соотечественниках, судя по всему о нас. Получив положительный ответ, он выпросил себе мальчишку, сына хозяина, чтобы тот показал дорогу до водопада. После того, как он ушел туда, более его никто не видел. Через несколько часов прибежал перепуганный мальчуган. Добиться от него толком, что произошло, отцу сначала не удавалось. Но когда этот гаденыш на следующий день увидел меня в присутствии полицейских, он стал возбужденно кричать, указывая на меня пальцем, что-то вроде: «Ахтунг дрыннен!», что я перевел для себя как «Осторожно, у него дрына!». Неотесанная деревенщина имел ввиду мою великолепную трость, которой я так гордился. Местные угрюмо обступили меня, а инспектор Шварц-Штюрлиц из Берна потребовал объяснений, почему это я набросился на ребенка. Понятное дело, было бесполезно объяснять этим горным болванам, что здесь имел место дьявольский замысел Мориарти, который я отчаянно пытался сорвать, и что мальчишка подкуплен профессором. Поэтому я попытался изобразить потрясенное бесстыдной ложью маленького наглеца лицо и заявил, что ничего такого и в помине не было. Слово джентльмена против слова будущего пастуха в лучшем случае.
Но они не очень то спешили мне поверить, и я, желая окончательно убедить их, сам все испортил. Заикаясь я стал сочинять на ходу неуклюжую историю, от которой мне самому стало неловко, что, мол, ваш невоспитанный юный сыроед оскорбил меня не в лучших традициях этой гостеприимной в общем-то земли. Они пришли в сильное замешательство, а отец заявил, что такого просто быть не может, потому что он прекрасно знает своего сына, который порой его самого раздражает приторностью своей чрезмерной услужливости. В общем, вокруг меня образовалась коллективная неприязнь, и только тот факт, что к преступлению я не имел никакого отношения, вынудил полицию крайне неохотно отпустить меня. Мне было заявлено, что я должен немедленно покинуть не только отель, но и Мейринген.
Я был убит горем, и обратную дорогу в Лондон совершенно не помню. У меня не было сил вернуться в наше с Холмсом жилье, где все бы напоминало мне о моем друге. Увидевшись кратко с миссис Хадсон и извинившись перед нею за то, что пока вынужден оставаться ее должником, я покинул квартиру на Бейкер-стрит и переехал в другое место.

(ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)

ШЕРЛОК ХОЛМС И ВСЕ-ВСЕ-ВСЕ

28. ИЗ ЗАПИСЕЙ ИНСПЕКТОРА ЛЕСТРЕЙДА

3 июня 1895

Итак, некоторые новости у меня есть. Мне удалось выйти на след доктора, и сегодня я имел удовольствие лично беседовать с ним. Сомнений быть не может, он действительно убит горем, как и убеждала меня миссис Хадсон. Я все-таки кое-что смыслю в людях, и если такому простачку, как доктор Уотсон, удастся сбить меня с толку своей жалкой физиономией, то значит мне пора на пенсию. Доктор, как думал я сначала, ничего не скрывал от меня, и его рассказ любопытен целым рядом деталей. Действительно происшедшее очень подозрительно совпадает почти в точности с сюжетом дойловского бреда. Но доктор считает, что его искусно вывели из игры, поэтому самого важного он не видел. Я же скорее склоняюсь к тому, что он одурачен собственной глупостью, и юный швейцарец тут не причем. Не спешит ли он с выводами? На мой вопрос, так вручил ли мальчуган ему письмо или нет, и вообще было ли оно, доктор посмотрел на меня как на слабоумного, как будто в ситуации, говорящей, по его мнению, самой за себя, письмо просто обязано было быть. И, тем не менее, он не может вспомнить в точности, держал ли что мальчишка в руках. И я подозреваю, что ничего у того не было.
Уличив момент, когда доктор в разгаре тягостных воспоминаний захлюпал носом и попытался прослезиться, я подумал, что более подходящего момента не представится, и предложил ему теперь, когда Холмса уже нет, и их славная одиссея завершена (пришлось сдержать иронию тона), рассказать мне наконец уже об их замечательном друге и соратнике – мистере Артуре Конан Дойле.
- В конце концов, - убеждал его я, - именно ему принадлежала идея перенести место действия в Швейцарию, где все так плачевно для вас завершилось. Разве он не виноват хотя бы отчасти в этом? Хватит вам уже его покрывать. Вы сами приняли решение ехать, или обсуждали это с ним?
Но к моей досаде доктор вновь, как и раньше затянул старую песню, что никакого Дойла они и в помине не видели и не знают. До чего упертый и тупой тип! Или он так его боится? Может Дойл фигура гораздо более зловещая и опасная, чем я себе нарисовал?
Вообще в нашей беседе мне сильно мешало то обстоятельство, что я все время должен был молчать о Моране, хотя этот вопрос меня мучил едва ли не сильнее остальных. Я знал, что он должен был ехать с ними, но напоминал себе, что для доктора Моран – уличный воришка, а не мой агент, и я просто никак не могу задать напрямую вопрос о нем и, тем самым, выдать доктору свою связь с ним. Мне приходилось через дальние намеки вытягивать из доктора сведения о том, как происходило их путешествие, начиная с отъезда. Но удивительное дело! Из его слов, вытекало, что никого с ними не было. Ну, просто ни малейшего упоминания о моем человеке! Он рассказал, как они вдвоем с Холмсом приняли решение, собрались и поехали. Если б мои люди, приставленные наблюдать за домом, не докладывали мне о том, как Моран выходил из квартиры на Бейкер-стрит, выходило бы, что он там и не появлялся вовсе. Ай да доктор Уотсон! Я от злости готов был лопнуть, но вынужден был молчать, скрипя зубами. Но постойте. Может, Моран не поехал с ними? Он или намеревался, но передумал уже после того, как отправил мне сообщение. Или же он осознанно обманывал меня. Кому же верить? Если он остался в Лондоне, то доктор, может быть, не упоминает о нем, просто не придавая этому значение. Ну, ходил к ним один такой, и что? В Швейцарии его ж не было. Вот и не о чем говорить. Как же вызнать? Как навести доктора на откровения по поводу Морана, не выдав себя? Плохо, что все еще нет новостей из Берна. Я бы увереннее вел встречу с доктором, если б знал, в чем он темнит.


ИЗ ДНЕВНИКА ДОКТОРА УОТСОНА

4 июня 1895

Вчера меня навестил Лестрейд. Все-таки он профессиональный коп и разыскал меня довольно скоро. Я все спрашиваю себя, не зря ли я умолчал о Моране? Я ничего не сказал инспектору про наш уговор ехать с ним и бегство от него. Я вообще не упоминал его имя, как будто этого человека и не было в нашей жизни. А ведь он сыграл такую значимую и, кто знает, может даже роковую роль в судьбе моего друга. Инспектор, настоящая полицейская ищейка, шустрая и с нюхом имеет все шансы разыскать его, и тем самым, пролить свет на эту темную историю. Но по размышлении я решил, что поступил правильно. Моран не мог быть тем человеком, что встретил Холмса у водопада. Он довольно щуплый и справиться с ловким и сильным Холмсом никак не мог. Даже сам Холмс на собственную версию о причастности жалкого воришки к организации профессора смотрел скептически. Лестрейд же в погоне за славой охотника на убийцу великого сыщика не станет останавливаться перед всякими этическими соображениями и уничтожит парня. Ему нужен выставочный убийца для демонстрации собственных подвигов и талантов. И он с легкостью сам станет убийцей мелкого жулика ради громкого процесса, который с одной стороны подстегнет интерес общества и сделает его знаменитым, а с другой – станет печальным финалом и без того никудышной жизни Себастьяна Морана.
Из-за того, что мне пришлось многое умалчивать, остальные свои показания я тоже был вынужден менять прямо в течение нашей беседы. Так я сказал инспектору, что выехали мы утром 13- го, как и планировали сначала, а не накануне вечером, что случилось в действительности. И про наши блуждания, на который мы убили первый день нашего пребывания в Мейрингене, я тоже умолчал отчасти из стыда, но главное потому, что выходило, что у нас на это просто не было времени. Ведь теперь получалось, что прибыли мы в отель на двенадцать часов позже, т.е. не 16-го, а 17-го в самый день трагедии. По той причине, что мое искреннее желание помочь Скотланд-Ярду в расследовании обратилось в такое нагромождение лжи и недомолвок, мне стало очень скверно. Я чувствовал себя соучастником убийства Холмса. При всех наших разногласиях с лондонским уголовным сыском не было еще случая, чтобы нам с Холмсом приходилось утаивать улики и давать заведомо ложные показания Лестрейду и его коллегам. И вот я, едва оставшись один, сразу опускаюсь до элементарного обмана и создаю путаницу, в которой быстрее остальных запутаюсь сам. Лестрейд покинул меня с каким-то особенным видом. Это даже не разочарование. Это явное неприкрытое недоверие. Он смотрит так, будто прикидывает, с какой стороны ему будет удобнее подобраться ко мне, чтобы вывести на чистую воду. Я теперь не просто его конкурент как когда-то, я его враг. Он смотрит на меня взглядом, какой бросает на тех, кто оказался по его воле на скамье подсудимых в суде присяжных Олд-Бейли, когда ему приходится представлять там Скотланд-Ярд.


(ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)

ШЕРЛОК ХОЛМС И ВСЕ-ВСЕ-ВСЕ

29. ИЗ ЗАПИСЕЙ ИНСПЕКТОРА ЛЕСТРЕЙДА

4 июня 1895

Ну, доктор Уотсон, держись! Сегодня я, наконец, получил новости от своих коллег из Берна, и, честное слово, если б это случилось днем ранее, свой разговор с ним я бы вел по-иному. Интересно, не поменял ли он снова место жительства после моего визита? После прочтения отчета по делу в Мейрингене я боюсь, у него есть веские основания не желать повторной встречи со мной. Из его слов следовало, что они с Холмсом отбыли с вокзала Ватерлоо утренним поездом до Ньюхейвена 13 мая в 9.30. Это же время планируемого отъезда упомянул в своей записке и Моран. Тщательно изучив их маршрут, я пришел к выводу, что в отеле в Мейрингене они могли появиться самое раннее утром около семи часов 17 мая. Но в регистрационной книге отеля стоит совсем иное время их прибытия – семь часов вечера 16 мая . Такую грубую ошибку представить себе сложно. Чтобы появиться в отеле ко времени, указанному в регистрационной книге, они должны были выехать самое позднее вечером 12 мая. Не мог же доктор в разговоре со мной перепутать даты, значит, он намеренно лгал мне. Но зачем?
А вот разыскивающий их неизвестный англичанин появился как раз в то время, когда по моим расчетам, там должны были быть эти горе-сыщики, если б выехали действительно 13 числа, как утверждал доктор. Мог ли это быть Моран?
Другая важная деталь отчета – показания Альфреда Гецнера, швейцарца, видевшего убийство. С этим Гецнером вообще приключилась какая-то странная история. Оказывается, за день до убийства он находился несколько в стороне от водопада и увидел, как возле небольшого оврага двое мужчин неприлично долго и крепко держали друг друга в объятиях. Очевидно испытывая при этом контакте особые романтические чувства и сладостное томление, они, обхватив друг друга за талии, стали прохаживаться неспешно вдоль склона, любуясь вероятно поэтическими чертами пейзажа, обрамлявшего своим живописным фоном их рандеву и вдохновлявшего их на столь явное проявление чувственности. От увиденного Гецнер потерял не только дар речи. Он вообще всего себя на время потерял, потому что читал про такое только в Библии, где упоминались снискавшие господню кару греховные города на Ближнем Востоке, и разумно полагал, что такое помутнение с людьми могло случиться лишь от большой жары на жестоком солнцепеке Иорданской долины. Он никогда бы не поверил, что гнуснейшее зрелище разврата развернется перед его глазами среди родных благородных и строгих альпийских ландшафтов. Однако, как нередко случается в пылких взаимоотношениях, неконтролируемая страсть любовников обернулась агрессией. В ссоре выясняя отношения, они стали драться, пинать друг друга. Очевидно, один из них уже был не в силах усмирить свой огонь и оставаться в рамках сдержанной прелюдии и галантного ухаживания. Он грубо перешел к активному развитию интимных отношений и попытался раздеть усатого возлюбленного, оторвав с ремня его штанов пряжку. Но партнер не давался, придерживая штаны и отмахиваясь свободной рукой. Потрясенный Гецнер, наконец, сбросил с себя оцепенение и не стал досматривать, чем закончатся эти разнузданные игрища. Он развернулся и побежал в Розенлау, свою деревеньку, находящуюся неподалеку. Там он вооружился ружьем, но уже темнело, и альпийский горец решил отложить кару над блудниками на следующий день. В день трагедии он прочесывал местность с ружьем наперевес, но никого не встретил, пока не явился свидетелем разыгравшейся у водопада сцены убийства. Естественно, он сильно потрясен. Два дня подряд он наблюдал немыслимые для него, да и для любого другого человека, вещи. Поэтому показания давал довольно сумбурно, много жестикулируя и тараща глаза. Но местные его хорошо знают. У него репутация вполне разумного человека, который на свежем чистом воздухе Мейрингена быстро восстановит свое здравомыслие.
По мнению полиции, его сведения вполне правдоподобные, и на них можно положиться. Значит, насильственная смерть возле водопада одного из участников этой игры – непреложный факт. Доктор считает, что это Холмс только на том основании, что тот исчез. Даже если он не водит меня за нос, он вполне может ошибаться. По его ощущениям, он отсутствовал около получаса – столько времени ушло на погоню за мальчуганом, бездарную как всякое проявление его активности, когда он вынужден покинуть пределы своего кресла, и на попытки вернуться к водопаду. Плохо, что из показаний швейцарца не ясно, с какого примерно момента он наблюдал за трагедией. Очевидно лишь, что после того, как бегущие исчезли из виду – их он точно не видел. А когда вернулся доктор, не было уже швейцарца, он побежал за помощью. Если бы доктор хотя бы слышал, как тот швыряется камнями, можно было бы попытаться как-то соотнести эти два события по времени, но шум падающего потока заглушал все. Важно понять, кто там мог быть третьим. Холмс и Моран никак не могли схватиться друг с другом, оба не агрессоры и к тому же знали друг друга. А вот если туда выехал сообщник-писатель мистер Дойл? Были ли у него мотивы желать смерти кого-то из них? При каких обстоятельствах Дойл мог спланировать и осуществить покушение на Холмса? Вряд ли Холмс собирался выдать мне своего благодетеля. Я бы никогда не предложил ему за это столько денег, сколько давало предприятие с Дойлом. И на денежные разногласия это не похоже. Тогда другое. Допустим, они заподозрили Морана в связи со мной, и решили, что через него я выйду на Дойла и упрячу его надолго. Холмсу потеря сообщника грозила утратой живописаний его фальшивых подвигов и рекламной части их проекта. Не знаю, достаточно ли этого, чтобы он решился пролить кровь. На вряд ли. Он кто угодно, но не злодей. А вот Дойлу с моей помощью светила тюрьма, и это куда как более серьезный повод убрать того, кто выдаст его мне. Он пишет рассказ, чтобы побудить Холмса с доктором убраться подальше в глухие места. Эти болваны думают, что отправляются ловить Мориарти, но цель их вдохновителя совсем иная. Ему нужно, чтобы они забрали с собой моего человека. Скорее всего, он сам им посоветовал это, а теперь перепуганный доктор об этом помалкивает. Конечно, они не знали его планов. Никогда бы Холмс с доктором не согласились заманивать жертву на место расправы. Они были одурачены тем, кто все время легко и играючи манипулировал ими. Только при таком раскладе там могло состояться убийство. Вечером 12 мая Холмс с доктором выехали. Моран поехал с ними. А следом утром 13-го отправился Дойл. Ему удалось удалить от водопада доктора. Вероятно, и с Холмсом он поступил аналогично, ведь швейцарец видел только двоих у пропасти. Но почему после расправы Дойла над моим агентом исчез Холмс? Быть может, его принудил к этому Дойл, открыв карты и втолковав, что теперь пути назад нет и возвращаться нельзя. Или Холмс, наблюдавший откуда-нибудь со стороны и незамеченный швейцарцем, сам стал свидетелем убийства? Потрясенный увиденным, осознав, что связался с убийцей, Холмс мог запаниковать и податься в бега отдельно от Дойла, а тот преспокойно вернулся в Англию.
У этой единственной более-менее правдоподобной версии есть серьезный пробел. Она подразумевает прибытие в Швейцарию всех действующих лиц этой загадки – сначала троих, и на следующий день четвертого. Но в гостинице вечером 16-го видели лишь двоих, а не троих. Один из них доктор, второй - скорее всего Холмс. Куда ж они дели моего агента? Может, он сбежал от них еще на пути в Швейцарию, и тогда разъяренный бестолковостью своих подопечных, которые прошляпили жертву, Дойл разделался с Холмсом? У него не оставалось выбора, нужно было рвать все связи, через которые я мог на него выйти. В таком случае ему придется идти до конца, убирая всех свидетелей, и тогда опасность угрожает как Морану, так и доктору. И, если б не швейцарец со своей стрельбой, Дойл разделался бы и с доктором по его возвращении. Но и эта версия при внимательном рассмотрении не состоятельна. Допустим, мальчишка был послан Дойлом, чтобы разлучить Холмса с доктором, ведь расправиться с ними поодиночке значительно легче. Но ведь никак нельзя было предположить, что доктор вместо того, чтобы отправиться с мальчиком, выйдет из себя и погонится за ним. Он даже не выслушал его, и это чертовски досадно. Все-таки крайне важно узнать, с какой целью этот мальчуган направлялся к ним. Может, причина конфликта в нем? Там явно что-то сорвалось, пошло не по плану.
Кстати, я мог бы сравнить почерк записки Морана с записью попутчика доктора в регистрационной книге отеля, и в точности установить, кто это был. Но доктор признался мне, что сам вписал в книгу и свое имя и Холмса, т.е. там остался только его почерк. Маленькая случайность, сделавшая бессмысленной мою проверку. Так случайность ли это, и, может, здесь и отгадка? И тогда доктор уехал с Мораном, а Холмс остался в Лондоне?
Как ни крути, придется ехать в Мейринген и выяснять все на месте. Причем выезжать нужно срочно, пока слухи и любопытство не уставились мне в спину. Сошлюсь на личные дела и запрошу отпуск. Тянуть более нельзя.


(ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)

ШЕРЛОК ХОЛМС И ВСЕ-ВСЕ-ВСЕ

30. ИЗ ЗАПИСЕЙ ИНСПЕКТОРА ЛЕСТРЕЙДА

20 июня 1895

Ну, вот, я снова в Англии. Моя поездка в Швейцарию завершилась. Я возлагал на нее столько надежд, а вернулся разочарованным. Нет у меня желания описывать столь почитаемые в Европе альпийские виды. Наши пологие холмы мне во сто крат ближе. Поэтому сразу о главном.
Мой расчет, что в Мейрингене я обнаружу следы четвертого, не оправдался. В регистрационной книге отеля помимо Холмса с Ватсоном, записавшихся под какими-то идиотскими именами, присутствовали еще трое британцев, остановившихся там примерно в то же время. Всех их прекрасно помнит хозяин, довольно неплохо владеющий английским, и никто из них мне не подходит. Двое – это семейная чета, продолжавшая оставаться там после интересующих меня событий. Третий прибыл туристом из Бирмингема слишком рано, еще 13-го и выписался в полдень 17-го, т.е. тогда, когда интрига завязывалась. Теоретически он мог оказаться Дойлом, который, отбыв из гостиницы, отправился в горы уже после англичанина, взявшего в проводники сына хозяина. Но интервал между ними слишком велик – почти пять часов. Это не похоже на поведение охотника, идущего по следу. Они могли встретиться лишь случайно, о подготовленной ловушке здесь не может быть и речи. Да и прибытие Дойла в отель уже 13 числа означает, что его план начал осуществляться еще за четыре дня до отбытия из Лондона Холмса и доктора. Из записки Морана же создается впечатление, что решение об отъезде было принято ими спонтанно накануне. В общем, приходится принять с достаточной уверенностью, что до Мейрингена добрались трое, а не четверо, и, кто отсутствовал, непонятно. Это первое на моей памяти уравнение, которое усложняется из-за уменьшения числа его членов.
Описание англичанина, прибывшего утром 17-го, данное хозяином и его сыном, тоже вполне сносно изъясняющемся на моем родном языке, к Морану в общем-то подходит. Но, вот беда, оно такое общее без каких-то приметных особенностей, как и незапоминающаяся наружность самого Морана. Такое описание подойдет к массе людей, и, если учесть, что о Дойле мне ничего не известно, может, и к нему.
Но внешность попутчика доктора совершенно точно принадлежит Холмсу. Моя версия, что вместо него с доктором приехал Себастьян Моран, не сработала. Из оставшихся более-менее правдоподобных предположений, мне труднее всего поверить в конфликт Холмса с Мораном. Значит, его тут не было. Он мог сбежать от Холмса с доктором, мог вообще не поехать, обманув меня своей запиской, или передумав в последний момент. А сейчас он прячется где-то в Лондоне. Прячется со страху от них, и со стыда от меня. И кто первый его найдет…
Времени у меня было в обрез, и я решил отправиться к водопаду в компании с Гансом, сыном хозяина, а по дороге расспросить его про все, что он помнит о событиях 17 мая. Ганс рассказал, как англичанин, расспрашивая о двух своих соотечественниках, сильно удивился, узнав, что они не вернулись в отель минувшей ночью. В этом нет ничего необычного, уверял его хозяин. Неподалеку находится деревня Розенлау. От водопада до нее два часа ходу. Так что нередко туристы ночуют там. Но Гансу запомнилось озадаченное лицо англичанина, ему показалось, что слова его отца того не убедили. Всю дорогу, по словам Ганса, незнакомец сильно нервничал. Я сначала недоумевал, как и зачем он, по мнению мальчишки, «держал уши в костре», пока не догадался, что Ганс попросту переоценил свои возможности в английском и неосторожно попытался впечатлить меня умением выражаться поговорками. Держать ухо востро, быть настороже – вот, что бросилось в глаза юному швейцарцу в поведении попутчика. Особенно это стало заметно на подходе к водопаду. Походка англичанина стала вкрадчивой, он постоянно озирался и останавливался прислушиваясь. Но у водопада они никого не увидели. Незнакомец заметно успокоился и, вместе с тем, не знал, что делать дальше. Он постоял немного, раздумывая, затем сказал Гансу, что пройдет еще немного дальше и осмотрится, наказав мальчишке оставаться возле водопада и ждать его. По мнению Ганса прошло примерно полчаса, когда он увидел приближающихся со стороны Мейрингена двоих. Когда они приблизились на расстояние, доступное зоркости его глаз, он признал в них вчерашних постояльцев его отца. Понимая, что его попутчик разыскивал именно их, Ганс направился к ним, чтобы про это сообщить. Он хотел попросить их дождаться вместе с ним ушедшего англичанина, который по его расчетам должен был скоро вернуться. Но один из джентльменов, тот, что с рыжими усами, сначала выхватил револьвер, а затем, взревев как бык, замахнулся тростью и погнался за несчастным Гансом .
В течение примерно пятнадцати минут они вдвоем энергично прореживали кусты, пересекали просеки, перебирались через неглубокие ручьи, штурмовали невысокие вершины, пока доктор не отстал настолько, что уже не смог составить компанию юному швейцарцу.
Вот и все. Никакого письма. Никакой дьявольской хитрости. И никакой зацепки. Я охотно верил, что именно так все и произошло, потому что именно так просто и естественно все и случается.
Я представил себе, как добряк доктор со свекольной от ярости физиономией набросился на ничего не подозревавшего Ганса, и в первый раз за эту неделю от души рассмеялся. В конце концов, не все еще потеряно.
За разговором мы неожиданно быстро добрались до места. Грандиозный размах явления, которым так гордятся местные, наверное, в любое другое время впечатлил бы и меня. Но сейчас мною овладели совершенно иные мысли. Я представил себе, как нерешительно топтался здесь незнакомец, прежде чем, оставив Ганса, двинулся дальше. Такую же растерянность сейчас ощущал и я. Что еще теперь я мог здесь разыскивать, и кого расспрашивать? Я подумал, что попутчик Ганса мог успеть возвратиться к моменту дурацкой выходки доктора и наблюдать его шумную отлучку с места основных событий этой истории, и спросил об этом паренька. Но Ганс сказал, что, увидев тех двоих, уже не сводил с них глаз и назад так и не посмотрел. Был ли кто сзади или нет, ему неизвестно. Я вспомнил про швейцарца-свидетеля, швырявшего камни в убийцу с верхнего края ущелья.
- Это Альфред Гецнер, - ответил Ганс, - он из Розенлау. Это там.
Он показал в противоположную сторону от Мейрингена. В том месте, где мы находились, дорога делала резкий поворот и уходила вниз. Мы стояли на самом гребне перевала, и глазам открывался прекрасный вид на лежащую внизу изумрудную зелень долины, в которой просматривались яркие вкрапления красных маковок-крыш живописных домиков типичной швейцарской деревеньки. Оглядывая окрестность, я увидел значительно ближе, примерно в миле от нас, небольшую деревянную избушку, замысловато прилепившуюся среди скал, словно ракушка на морском камне, хорошо видимая при отливе.
Ганс объяснил, что это охотничий домик другого жителя Розенлау, угрюмого и нелюдимого Вольфа Вайденфеллера, который большую часть года слоняется вдалеке от родной деревни, охотясь среди гор и альпийских лугов. Поэтому кровом ему гораздо чаще служит этот домик, нежели жилище в деревне.
По мнению большинства местных жителей у Вайденфеллера не совсем в порядке голова, и люди его сторонятся примерно так же охотно, как и он их. Интересно, пытались ли его разыскать для дачи показаний мои швейцарские коллеги? В материалах дела личность Вайденфеллера не упоминалась…

[К сожалению, в этом месте записи инспектора изрядно подпорчены временем, и нам не удалось установить из текста, побывал ли он в Розенлау и предпринимал ли еще какие-нибудь действия в Мейрингене и его окрестностях – прим. ред.]

(ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)

ШЕРЛОК ХОЛМС И ВСЕ-ВСЕ-ВСЕ

31. ИЗ ЗАПИСЕЙ ИНСПЕКТОРА ЛЕСТРЕЙДА

6 августа 1895

После неудачной поездки в Швейцарию, которая ничего не прояснила, передо мной остро встала необходимость как-то самостоятельно решать свою судьбу и отводить от себя подозрения. Вместо того, чтобы обнаружить Дойла, единственным результатом всей моей затеи с Мораном явилась полная потеря связи как с ним, так и с Холмсом. Я рассчитывал знать все о всех, теперь я не мог ничего предполагать более менее уверенно даже насчет собственного будущего. Если я собирался остаться в стороне от нашумевшей гибели Холмса, мне следовало самому сунуть в зубы возмущенной общественности виновных, не дожидаясь, когда к их числу причислят меня. Но под рукой катастрофически не хватало материала, из которого можно было что-нибудь выстраивать.
Все, что я мог здесь сделать, это развить и укрепить то немногое, что появилось в Лондоне в связи с этой историей, а именно, устойчивые слухи о преступной организации профессора Мориарти, хоть и обезглавленной, но все еще живой и смертельно опасной, словно причудливая гидра. Слухам следовало придать что-то вроде официальной поддержки. Что-то вроде, потому что я был далек от иллюзии, что даже со своим авторитетом в Ярде мне в одиночку удастся создать в нем и от его имени некое всеобщее отношение, тем более резко противоположное устоявшемуся мнению, самым известным сторонником которого еще совсем недавно был я сам. Напротив, я понимал, что сильно рискую и своей репутацией у руководства и отношениями с коллегами, но выхода у меня не было.
Горожане самого различного социального положения и дохода в клубах, салонах, пабах и просто на улицах горячо спорили, уцелел ли король преступности, скольким еще его сообщникам удалось избежать ареста, и какова теперь сила изрядно потрепанного бандитского сообщества. Это было то немногое, на чем еще можно было хоть как-то сыграть. Я стал готовить почву для того, чтобы все эти разрозненные кусочки постепенно стали собираться в нечто цельное и осязаемое.
Самым рискованным моим ходом было обращение к начальнику лондонской полиции Главному комиссару сэру Эдварду Брэдфорду. Я не просто обращался к нему через головы своих непосредственных руководителей от старшего суперинтенданта и главного констебля до начальника Департамента уголовного розыска, но и нарушал все существующие положения субординации, вынося обстоятельства криминальной ситуации в городе за рамки уголовного департамента.
Это было крайне опасно, не знай я лучше взаимоотношения Главного комиссара и начальника Департамента уголовного розыска Андерсона. В разгар кошмарной осени 1888 года, когда практически все задействованные Ярдом люди занимались охотой на убийцу из Уайтчапела [ Джек Потрошитель – прим.ред.], мощь общественного мнения проявилась особенно очевидно. Пока одни из нас методично прочесывали Спиталфилдс, Уайтчапел и Степни в поисках свидетелей и улик, а другие в надежде обнаружить хоть какую-нибудь подсказку или наводящую мысль с головой погружались в безнадежные дебри «Дорогого начальника», «Дерзкого Джеки» и «Письма из Ада» [Три самых известных письма, связанных с делом Джека-Потрошителя; до сих пор нет единого мнения, написаны ли они убийцей – прим. ред.], общество закипало, требуя защитить город от сорвавшегося в кровавый и неистовый пляс безумца.
Никому не известный тогда Холмс (рассказы Дойла начнут появляться только через три года) тоже пытался изловить Джека-Риппера, но был с позором разоблачен в неумелой фальсификации. Подгоняя события и факты под свою теорию, он попытался к местам обнаружения шести изувеченных жертв добавить еще несколько мест таким образом, чтобы на карте эти точки, соединенные линиями, в совокупности изображали Маген Давид – древний еврейский символ. Расчет его был прост. Как известно, нашумевшая настенная надпись на Гоулстон-стрит [один из ключевых эпизодов дела Джека-Потрошителя, надпись, гласящая, что «евреи не те люди, которых обвиняют зазря» - прим. ред.] сильно подогрела антисемитские настроения в Лондоне. Это была явная провокация, вызвавшая нешуточные демонстрации с требованием арестовать Кожаного Фартука [Кожаный Фартук – еврей-сапожник Джон Пицер, сначала арестованный, а затем отпущенный из-за наличия твердого алиби – прим. ред.]. Пока полиция пыталась снять накал и оградить от преследования и расправы еврейское население Уайтчапела, беспринципный Холмс шел по легкому пути, потрафив настроениям самой темной и озверевшей массы лондонцев и всеми силами и хитростями развивая в деле семитский след.
Прибывшие на Гоулстон-стрит, 108 начальник лондонской полиции сэр Чарльз Уоррен и суперинтендант Арнолд, опасаясь усиления волнений, приняли очень спорное и невыгодное для себя решение уничтожить надпись до ее фотографирования. Впоследствии это стоило им карьеры [Это утверждение Лестрейда спорно; большинство исследователей того времени полагает, что увольнение Уоррена связано не с уничтожением надписи, а с медленным темпом расследования дела Джека-Потрошителя – прим. ред.].
Холмс же на определенные им согласно его схеме места стал подбрасывать улики очень щекотливого и жутковатого свойства. Все помнят, что деяния Джека особенно впечатляли шокирующей демонстрацией внутренних органов жертв. Впервые убийца превратил анатомию человека в предмет внимания нездорового любопытства, и Холмс воспользовался этим. Поначалу мы пришли в ужас, обнаружив на «его местах» прямо таки груды всевозможных внутренностей. Когда мы открывали двери в таких помещениях, на нас откуда-то сверху сыпалась разнообразная окровавленная требуха. Инспектор Джонс запнулся о натянутые через порог кишки и упал лицом в кучу мяса и костей, занимавшую полкомнаты. А констебль Беллард сломал бедро, поскользнувшись на склизкой печени, выпрыгнувшей резвой лягушкой из-под его подошвы. Судя по такому количеству останков, фрагментов и прочих человеческих частей, нам казалось, что десятки, если не сотни людей стали жертвами озверевшего мясника.
Но еще до того, как дивизионный полицейский хирург определил, что найденные на «местах Холмса» органы и прочие фрагменты принадлежат не человеку, а домашнему скоту, Холмс увлекшись сделал оплошность, очевидную даже для нас, инспекторов, никак не связанных с медициной. В момент падения в окровавленную груду мяса инспектор Джонс ткнулся носом во что-то твердое и крупное, и это при извлечении и рассмотрении оказалось конским копытом. Подобным же образом не смыслящий ни черта в элементарном устройстве человеческого организма Холмс подбросил нам в качестве человеческих гениталий аналогичные органы, неприличные и невозможные своими грандиозными размерами для всякого британца без исключения и принадлежащие крупному рогатому скоту. Последние сомнения отпали, когда он, запальчиво отстаивая свою теорию и громко обзывая нас олухами, размахивал поросячьим хвостом и заявлял, что это селезенка или, в крайнем случае, аппендикс очередной жертвы. Пришлось заняться уже Холмсом, и выяснилось, что все свои «улики» он приобрел на скотобойне неподалеку от доков Лондонского порта. Долго и нудно торгуясь насчет цены, мелочный Холмс наказал сам себя. Его хорошо запомнили, тем более что часть «вещественных доказательств» он, не пожелав в итоге платить, впоследствии выкрал, забравшись ночью во владения хозяина скотобойни, некого Джереми Хэмметта. Причастность его не была доказана, и ему удалось отвертеться. Знай я тогда, какой зубной болью обернется для меня присутствие в криминальной жизни Лондона этого господина, конечно же, усердие мое в расследовании обстоятельств хищения требухи и отходов при забое скота с территории скотобойни в Доклендс было бы иным, и я бы нашел возможность упечь Холмса в Ньюгейт или Пентонвилль. Но что толку сейчас об этом мечтательно вспоминать…

(ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)

ШЕРЛОК ХОЛМС И ВСЕ-ВСЕ-ВСЕ

32. ИЗ ЗАПИСЕЙ ИНСПЕКТОРА ЛЕСТРЕЙДА

Продолжение записи от 6 августа 1895

…Наконец, наступил момент, когда напряжение в связи с делом Джека-Риппера достигло пика, и буря общественного негодования смела с поста начальника лондонской полиции сэра Чарльза Уоррена. Старый рубака, прославивший свое имя в Южной Африке, не продержался в Лондоне и двух лет. На его место заступил наш начальник Департамента уголовной полиции Джеймс Монро, долго проработавший в британской полиции в Индии. Монро благоволил мне, несмотря на то, что я занимал должность лишь инспектора, и между нами находилась не одна ступень иерархической лестницы. Тому причиной был мой внушительный послужной список, вызывавший у него уважение. Карьера моя, как казалось мне тогда, пойдет в гору очень резво.
Но с уходом Монро на повышение, уголовный розыск возглавил доктор Роберт Андерсон, который до этого неоднократно выступал в роли непримиримого vis-a-vis Скотланд-Ярда в делах, рассматриваемых лондонским уголовным судом. В бытность Андерсона блестящим адвокатом мне тоже приходилось пересекаться с ним. Выступая в Олд-Бэйли защитником обвиняемых, он с тигриной яростью набрасывался на свидетелей обвинения, пытаясь их смутить и запутать в собственных показаниях. Я неоднократно присутствовал на таких процессах и обращался к суду, указывая на нечистоплотные приемчики Андерсона, и он этого не забыл. Кроме того его профессиональное прошлое сказывалось в том, что он очень осторожно если не подозрительно воспринимал всех тех, с кем ранее ему, адвокату довелось сражаться в рамках системы британского правосудия.
Мое продвижение наверх основательно застряло. Кроме того до меня доходили слухи, что Андерсон с удовольствием посмеивается над анекдотическим моим образом в рассказах Дойла и является чуть ли не поклонником писателя. Поэтому поиск затаившегося Дойла, так и не явившего обожающим лондонцам своей личности, затруднялся еще и по этой причине. Андерсон наслаждался нашим возмущением и запрещал заниматься плотно Дойлом, мотивируя это своей благородной брезгливостью к низменному сведению счетов, хотя на самом деле тем самым сводил свои старые счеты с нами. Находясь в положении отстранившегося созерцателя, прячущего подлую улыбку, он не собирался отстаивать честь и интересы полиции, так и оставшись, по сути, адвокатишкой, чужаком в департаменте, который возглавил.
Однако неожиданно через два года после своего назначения и за год до первых рассказов Дойла в 1890 году Джеймс Монро с поста начальника полиции Лондона был отправлен в отставку, и Андерсон справедливо полагал, что по сложившейся традиции пост Главного комиссара займет начальник Департамента уголовного розыска, то есть он. Каким образом однорукий полковник сэр Эдвард Брэдфорд обошел его, осталось загадкой для всех. Андерсон наверняка проклинал тот день и ту бенгальскую тигрицу, ограничившуюся съедением лишь одной руки полковника вместо того, чтобы употребить будущего Главного комиссара целиком. С тех пор их взаимная неприязнь лишь росла, и я решил в своей игре поставить на Брэдфорда [Через пять лет после описываемых событий Андерсона, а позже и Брэдфорда «съест» Эдвард Хенри – один из величайших столпов криминалистики, автор дактилоскопии – прим. ред.].
В начале июля у меня состоялась беседа с ним, где я осторожно обмолвился о том, что по сведениям некоторых моих источников следы действия организации Мориарти в Лондоне в самом деле присутствуют, и ее существование вовсе не выдумка удачливого беллетриста. Я объяснил, что до поры придерживал эту информацию, опасаясь, что непроверенные сведения дойдут до газетчиков, которые своей раздутой несдержанной истерией вызовут серьезные волнения в городе. Это выглядело не слишком-то убедительно, а главное выходило, что от меня теперь исходил некоторый еще до конца неясный подвох. Я по своей же инициативе подвергал сомнению собственную репутацию, поскольку признавался в том, что утаивал колоссальной важности информацию если не в собственных интересах, то по собственному усмотрению определяя тот момент, когда ее стоило предъявить тем, кто меня нанимал на работу. В глазах руководства я превращался в бомбу вроде той, что русские террористы взорвали своего царя, и я кожей почувствовал мгновенно возникшую вокруг меня опасливую отчужденность и растерянность. Главный комиссар полиции Лондона взял паузу на размышление, так как моя новость застала его врасплох. Я предложил осторожно высказаться Ярду в тех лишь пределах, что были необходимы для снятия напряженности в Лондоне, в частности о точном факте гибели профессора и уменьшении степени угрозы городу, исходящей от его организации. Даже если не все из нас в Ярде готовы поверить в реальное существование Мориарти, убеждал я Брэдфорда, мы не можем отварачиваться от факта, что обывателя сейчас гораздо проще убедить в смерти профессора и в том, что угроза миновала, чем в том, что его попросту никогда не было и это всего лишь выдумка Дойла. Дойл действовал очень ловко. До своего «Последнего дела Холмса» он писал рассказы, не полностью вымышленные, а основанные на реальных событиях, попавших в прессу. Его переделки были настолько обаятельны и убедительны, что с некоторых пор у лондонцев стали главным и достоверным городским вестником криминального толка.

Но к тому времени, когда состоялась наша беседа, они уже не являлись единственным и бесспорным источником информации по этому делу. Британские газеты, наконец, перепечатали материалы швейцарской прессы, содержащие отчеты о расследовании инцидента у Рейхенбахского водопада. Серьезные расхождения этих сведений с содержанием «Последнего дела Холмса» а именно, присутствие свидетеля, который четко указал на то, что в бездну угодил лишь один из участников противостояния, запутало всех чрезвычайно.
По дипломатическим соображениям бернские копы отказались прокомментировать журналистам слухи о непристойном поведении британского туриста, доктора Уотсона, едва не совершившего чудовищную расправу над несовершеннолетним сыном хозяина гостиницы. Однако в некоторые газеты просочились упоминания местных жителей, в том числе и отца Ганса об этом постыдном происшествии.
Это окончательно заморочило головы несчастным доверчивым лондонцам, не желающим отворачиваться и даже хоть на каплю усомниться в подлинности той информации, которую они черпали для себя из фантазий мистера Дойла. Игнорировать полностью официальные отчеты они тоже не могли, поэтому многие пытались как-то срастить, согласовать очевидные неувязки. Слышна была также громкая критика в адрес швейцарской полиции, которая так легковерно позволила водить себя за нос какому-то темному крестьянину с ружьем. Кто еще такой, этот Гецнер, возмущались у нас. Допустимо ли верить на слово человеку, которому за день до трагедии померещилось вообще черт знает что?! Что еще за любовная парочка в мужских костюмах у оврага?! И почему столь недвусмысленно звучит во всем этом намек, что отвратительные извращенцы это иностранцы и, скорее всего, наши соотечественники?! И так ли уж невинен ребенок, который, если хорошенько разобраться, лично сопроводил к месту трагедии как минимум одного из британцев? Так может это и была жертва, которую отвели на убой? Некоторые распалившиеся лондонцы в своих рассуждениях дошли до того, что мальчишка представлялся уже участником банды кровожадных убийц, состоящей сплошь из мейрингенцев. Коварный мальчуган заманивал доверчивых туристов к водопаду, обещая великолепные виды и незабываемые впечатления. Второе доверившиеся бедняги, прибыв на место, получали сполна. Там жертв грабили, раздевали и, дав напоследок кратко помолиться, сбрасывали в бушующий поток. Если кто-то находил в себе силы сопротивляться, Гецнер сверху с проходящей над площадкой тропы заваливал несчастного грудой камней, а в тот злополучный день даже вооружился ружьем. Доктору Уотсону по-видимому только чудом удалось вырваться из окружения вошедших во вкус душегубства селян. В этом пылу все совершенно позабыли, что водопад в действительности является знаменитой достопримечательностью не только тех мест, но и швейцарских Альп вообще. И водить туда туристов вполне обычное дело. И что прибежавшие вслед за Гецнером к водопаду мейрингенцы наоборот вместе с доктором активно участвовали в розысках пропавших. «Руки прочь от доктора Уотсона!», - кричали некоторые наши патриоты. Поразительно, но эта история, похоже, придала еще больше популярности доктору, и его теперь повсюду приглашали, чтобы послушать о последних часах, проведенных им в обществе своего великого друга. Физиономия его по-прежнему полна торжественной скорби, подчеркиваемой еще и уныло отвисающими усами, но мне скептику никак не отделаться от мысли, что это уже вполне состоявшийся артист, исполняющий роль навеки облачившегося в траур верного друга и соратника усердно и с удовольствием. Я больше верю молчаливой печали, сокрытой одиночеством, нежели регулярному публичному излиянию растерзанной души, рыдающей о своем разбитом сердце в клубах и салонах.
Однако главный вопрос, сводивший с ума абсолютно всех, состоял в том, что, если все-таки это правда, то кто тогда сумел выжить? Холмс или профессор? Ведь, в сущности, рассказ Дойла не противоречил показаниям швейцарца. Он лишь оставил завесу неопределенности над исходом встречи двух непримиримых антагонистов, как высокопарно выразился в одном из интервью доктор Уотсон. Как и в рассказе, доктор вернувшись никого у пропасти не застал. Вполне могло случиться, что один из исчезнувших скрывается сейчас где-нибудь в Европе или же незаметно спустя некоторое время возвратился к нам на остров. Если так, то логичнее предположить, что основания по-прежнему скрываться могут быть лишь у шефа криминальной сети. Холмсу просто незачем исчезать и отказываться от шикарной возможности вернуться в Лондон совершенным триумфатором, словно Роберт Клайв после Плесси.
И что же тогда будет, когда король преступников решится вернуться и объявится в Лондоне? Разозленный вызовом Холмса, как одного из лучших представителей общества, и опьяненный своей победой он возжаждет крови этого общества и объявит ему крестовый поход. Криминал незамедлительно отреагирует на призыв к вендетте, и черная волна преступного террора захлестнет Лондон.
Активисты призывали не дожидаться, когда станет совсем уже поздно, и незамедлительно приступить к мерам по спасению города. Для начала следует объявить чрезвычайное положение и начать сооружать баррикады и рыть рвы, а там дальше видно будет. Возможно, удастся обойтись без привлечения армии, основные части которой сосредоточены сейчас в Индии, но может для патрулирования улиц разумным выходом будет создание добровольческих отрядов из числа сознательных и решительных горожан? Сил Скотланд-Ярда может оказаться недостаточно.
Брэдфорд поинтересовался моим мнением по поводу всех этих противоречивых, смутных, а где-то и откровенно нелепых толков, слухов и суждений. Как все это воспринимать? Если синдикат Мориарти не вымысел, то какой вывод следует сделать из истории с похождениями его главаря на континенте? И вообще, не пора ли приступить вплотную к мистеру Дойлу и потребовать ответа? Пусть предъявит свои источники, если таковые у него действительно имеются, а мы проверим их авторитетность. Лондон на ушах, ситуация зашла слишком далеко, и увлекательные истории, переложенные им на бумагу, уже никак не могут быть лишь его частным делом.
Как я был благодарен ему за это! Наконец-то кто-то наверху услышал меня и разделил мое мнение! Но Брэдфорд опоздал со своим предложением. Сейчас после вероятной смерти Холмса я уже не мог допустить расследования, к которому неминуемо приведет разбирательство Скотланд-Ярд с писателем. Мне нужно было совсем другое расследование, отвлекающее всеобщее внимание от истории, чья неопределенность таила для меня нешуточную опасность. Следовало поднять шум вокруг самого синдиката, а не роли Холмса и Дойла в швейцарском ребусе. Такую истерию можно при умении и удачном раскладе поддерживать бесконечно долго. Промолчав о своей недавней поездке, …

я добился у Брэдфорда разрешения сделать небольшое сдержанное заявление, представляющее отношение Ярда к этим событиям. Он справедливо заметил, что, коль уж я заварил эту кашу, то мне ее и расхлебывать, и с облегчением возложил эту неприятную обязанность на меня. Любой инспектор на моем месте пришел бы в уныние от подобной миссии. Но я заранее знал, что, прежде всего ради себя самого это жесточайшее поручение должен исполнить только я и никто другой. Взамен я добился у Брэдфорда обещания защиты от репрессий Андерсона, который не преминет наказать меня за неслыханное своеволие.
Речь моя перед специально собранными для этого газетчиками явилась настоящей сенсацией не только из-за ее содержания, но и от того, кто ее произносил. Сам инспектор Лестрейд, давний и убежденный противник Шерлока Холмса, отдавал почести великому сыщику. Я испытывал почти что физическую тошноту, когда вынужден был произносить слова признательности человеку, к которому относился хуже чем к иным преступникам. Но я заранее настроил себя, что мне просто таки жизненно необходимо пройти эту пытку до конца. Моим утешением было осознание, что я произношу в общем-то некролог – специфическую форму монолога, некоторые допущения которой в смысле лояльности и снижения критичности к предмету речи вызваны особыми обстоятельствами, главным из которых всегда является смерть. По крайней мере, за одно то, что я никогда не увижу больше этого человека, можно немного покривить душой, успокаивал я себя. Единственное, что я смог себе позволить, это сухой сдержанный тон копа, нехотя признававшего свою второстепенность перед масштабом личности, озарившей туманный небосклон Лондона словно редкая комета и ушедшей в небытие, но не в безызвестность. Этот тон, которым я произносил свою речь вместо восторженных дифирамб, сыпавшихся отовсюду на бессмертную теперь фигуру в дурацком кепи, придал на контрасте еще больше веса моим словам. Газетчики даже злорадствовали над моими заметными усилиями, с которыми я принуждал себя отдать дань уважения вечному и успешному конкуренту. Никто не смог бы заподозрить в моем самобичевании коварный и тщательно продуманный план.
Я постепенно приходил в себя и обретал прежнюю уверенность. Несмотря на все трудности, дело было сделано. Вырисовывалась даже перспектива поддержания и далее теории заговора теперь уже в моих интересах. Некоторые подробности «Последнего дела Холмса» отныне становились подсказкой для меня. Дойл упоминал о нераскрытых делах, которые разваливались из-за всевозможных козней организации Мориарти - подлога, подкупа и т.п. Теперь некоторые наши упущения и небрежность при ведении дела и передаче его материалов в суд, на которых ловкий адвокат грамотно выстраивал защиту и выигрывал процесс, можно было в дальнейшем списывать на хитроумное вмешательство людей Мориарти. Я мог ловить до бесконечности его сторонников во благо собственной карьере. Я мог причислять к ним неугодных мне людей. Я мог выбивать для борьбы с могущественной сетью новые средства, требуя финансирования операций во благо честных налогоплательщиков, которые заслужили право жить и передвигаться среди улиц любимого города в полной безопасности. Но я должен был и дальше убеждать общество в том, что присутствие в Лондоне сообщников Мориарти крайне опасно, что деятельность их никуда не исчезла. Для этого мне следовало предоставить доказательства такой деятельности. Бесконечно поддерживать слух о мнимой паутине, не выказав ее следов, я не мог. И с все большей тревогой я думал, что же будет дальше, когда общество устанет жить в такой неопределенности. Для полноценного спектакля мне нужны были люди. Но положиться в этом опасном деле, ставки в котором я взвинчивал сам же, затягивая интригу, словно петлю на шее, все крепче, мне было абсолютно не на кого. Пребывая неделями в таком напряжении, однажды июльским вечером я получил коротенькое письмо.

«Сэр! Очень прошу вас встретиться со мной по крайне важному делу. Просьба отписать вдове Харрис, сдающей подвальные помещения на Тоттенхэм-Корт-Роуд в Сент-Джайлзе, и назначить время и место. Джимми Мориарти».


(ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)

1. В середину 32 главы добавлен кусок, отделенный для удобства от первоначального текста пробелами.
2. До чего же я темный и наивный. Вчера узнал, что книга с точно таким же названием написана в 1994 году российским юмористом Сергеем Ульевым, заимевшим псевдоним Джек Кент. Придется менять название, а прежнее мне казалось довольно удачным и чуть ли не оригинальным – такой славный намек на Вини-пуха и связанные с ним веселые нелепости. И вообще, оказывается, художественных книг о Холмсе, не принадлежащих перу А.К. Дойла, несколько сотен! Мыслимо ли придумать еще что-то новое? Даже хоть новое название. Банальности вроде «Вся правда о ШХ» или «Скандальные разоблачения..» не имеют шанса. В общем, пока не придумался подходящий заголовок, продолжаю под старым. С изрядно растраченной уверенностью, но не в силах сдерживать ожившую болтливость…


ШЕРЛОК ХОЛМС И ВСЕ-ВСЕ-ВСЕ


33. ИЗ ЗАПИСЕЙ ИНСПЕКТОРА ЛЕСТРЕЙДА

Продолжение записи от 6 августа 1895

…Как бы ни были трудны мои дела в последнее время, но такого глупейшего замешательства я не испытывал со времен записки Морана, в которой он осчастливил меня новостью, что вся их тесная компания отправляется развлекаться на материк. Я словно вернулся назад точно в тот день, когда растерянно пробегал глазами строчки идиотского текста и вертел письмо так и эдак в надежде обнаружить хоть какие-нибудь объяснения этому на обеих сторонах бумажного листа.
Кто это взялся меня разыгрывать в столь неудачное время, когда голова моя и так запутана и почти уже отказывается мне служить? Неужели ажиотаж вокруг последних событий привлек внимание балующихся глупцов, которым нечем заняться, кроме как развлекаться и мешать мне, путаясь у меня под ногами со своими несмешными шутками?
В какое-то время я даже подумал о Дойле. Это было похоже на него. Сначала он потешался, издеваясь надо мною в своих историях, где нагло выставлял меня в самом непривлекательном виде. Затем изменил тактику, перехватив инициативу и выдав последний рассказ не постфактум как обычно, а заранее, спровоцировав дальнейшие события. А теперь, когда Холмса больше нет, он не нашел ничего умнее, как обратиться ко мне напрямую. Во что он меня пожелал втянуть?
Но, слава Богу, способность соображать не безнадежно оставила меня. Как бы ни блистал мистер Дойл своей фантазией, наделив несуществующего Мориарти несуществующими способностями и внешностью, одного он точно не мог знать и случайно угадать – его имени. В нашей первой беседе с Мораном я его не упоминал. А вспомнив имя Джимми, я вдруг очнулся – да, Мориарти - фикция. Выдумка в смысле идеи. Теории чудовищного заговора. Но все же это не совсем вымышленный человек. Наоборот, вполне реальный, отбывающий срок в Пентонвильской тюрьме. И его действительно зовут Джимми. Вернее, не совсем. Сопливый итальяшка Джино, не имеющий достоинства носить без стеснения собственное имя, переделал его на английский манер и превратился в Джима. Его срок, наверное, истек, и вот он на свободе. Лет пять назад именно я отправил его за решетку после очередной кражи. Суд лишь исполнил свой долг. Джино не имеет оснований питать симпатии ко мне, но ему, наверное, не к кому больше обратиться. В Ярде он знает только меня, а ему, похоже, крайне нужен какой-нибудь представительный коп. Для чего? Когда личности вроде него просят встречи, чтобы вроде как поговорить по душам и посоветоваться, от них на милю несет паникой мыши, угодившей в мышеловку. Он явно попал в переделку и ищет защиты. Возможно, предложит договориться. Но это будет и стоить соответствующе.


7 августа 1895

После соблюдения всех предосторожностей, которые выставил в качестве непременных условий Джино, он, наконец, позволил лицезреть свой все тот же жалкий лик в одном захудалом домишке на окраине северного Лондона. Я теперь никогда не смогу назвать Джино по фамилии. Случилось то, чего я никак не ожидал. Мориарти из духа, фантома обратился в личность даже для меня, во всяком случае, формально я уже признал не только его существование, но и его силу, с которой он принудил меня публично признаться чуть ли не в любви к самому презираемому мною человеку. Теперь Джино, чурающийся своего итальянского имени, еще и бесфамильный, потому что не вправе состоять в родстве с великим человеком, сообщников которого я буду предъявлять одного за другим Лондону во благо собственной славе. И поможет мне в этом именно он.
Еще пребывая в Вилле [Жаргонное прозвище тюрьмы Ее Величества Пентонвиль – прим.ред.], Джино испытал на себе первое пока не столь ощутимое воздействие магнетической фамилии. Излингтон, в котором и находится Вилль, как и все остальные районы Лондона гудел от роящихся фантастических слухов об ужасающей преступной сети, возглавляемой профессором со звучной запоминающейся фамилией. Тюрьма удерживает людей, даже самых отъявленных и отчаянных, но ничто не препятствует проникновению в нее сплетен, циркулирующих за ее стенами. Джино однажды ощутил, что и смотрят на него, и обращаются к нему по иному. Срок подошел к концу, и, очутившись свободным на улицах Лондона, он понял причину и ужаснулся. Молва о выходе на свободу родственника покойного профессора облетела округу, и Джино без всякого желания оказался едва ли не причастным к криминальной организации. Атмосфера всеобщего испуга, взвинченная еще и моими недавними заявлениями в прессе, подействовала на Джино катастрофически. Тут уже при определенном раскладе можно было схлопотать и виселицу, случись полиции притянуть Джино к делу о заговоре.
Однако я чувствовал, что он темнит и многое не договаривает. Плюс к этому в его рассказе были явные нестыковки. Такая круговерть не могла закрутиться вокруг него сама по себе. Бедняга, как я догадывался, не только глуп, но и тщеславен и наверняка не удержался от представившейся возможности распустить свой хвастливый язык . Здесь и следовало искать причину охватившей его паники.
- Так и скажи, недоносок, - грубо прервал я его жалобную мелодию, - что, едва тебя за язык потянули еще там, в Вилле, мол, неспроста фамилии то ваши одинаковы, так ты пузыри и стал пускать. Ну, кем ты назвался? Братом его, сыном?
Джино испуганно захлопал глазами, но мне его подтверждения моей догадки и не требовалось. Все это одна публика, и я ее хорошо знаю. Джино признался, что действительно не устоял перед соблазном произвести впечатление и представился собратьям по заключению племянником профессора. Жалкий человек захотел своей славы. Но, выйдя на волю, он смекнул, что изрядно переборщил. Почивал ли профессор в ином мире или нет, разговоры о его сообщниках только набирали силу. Общество требовало решительных действий, чтобы немедленно искоренить смертельно опасную гидру, пока она не отрастила себе новую голову. А в уголовной среде его отдельные представители, возглавлявшие более- менее крупные шайки, пытались выяснить хоть что-нибудь определенное по поводу всей этой внезапной паники. Затеряться, как он надеялся, Джино не получилось. Это уже были не те разговорчики в тюремном дворе с подобной же ему мелочью, когда под завистливый шепот разинувших рот в немом почтении таких же неудачников увлекшийся Джино развивал свою историю до немыслимых высот. Так маститый тенор тянет и подымается голосом в сложнейшей арии.
Теперь на него вышли отщепенцы из банд, промышляющих в трущобах восточного и северного Лондона. Реалии этих бедных районов гораздо реже попадают в газетную хронику, потому что малоинтересны обеспеченной публике. Но жизнь там немногим мягче, чем в том исправительном заведении, где Джино провел последние годы. А уж для болтуна, порядком наговорившего лишнего, жизнь в таких кварталах превращается в ад. Одни настаивали, чтобы он свел их с людьми профессора, и, хоть за эту услугу сулили неплохие деньги, просьба такая звучала жестко и не оставляла права на отказ. Другие откровенно подозревали его в пустословии и обещали жестоко проучить за лишние слухи, если он не предоставит доказательств своей причастности к преступной сети. Джино очень быстро почувствовал нестерпимый жар под собою, словно оказался на жаровне. В таком вот подсушенном и подрумяненном виде, начиная прихватываться аппетитной корочкой, он предстал передо мною.
Криминальный мир Лондона довольно разрознен. Его пестрота не позволяет ему скоординироваться, когда следует и прошерстить самого себя. В противном случае в уголовной среде давно бы разобрались, что к чему, и история Дойла, развитая им с моей подачи, не произвела бы никакого впечатления, кроме исключительно читательского интереса. Но вышло так, что Дойл превратился в хроникера для всех слоев города, доверие к его текстам стало всеобщим…

(ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)

ШЕРЛОК ХОЛМС И ВСЕ-ВСЕ-ВСЕ

34. ИЗ ЗАПИСЕЙ ИНСПЕКТОРА ЛЕСТРЕЙДА

Окончание записи от 7 августа 1895

…Я сидел напротив Джино и уже не вглядывался в него так пристально, потому что скучные ландшафты его посредственной физиономии теперь заслонялись от меня иными картинами. Вот оно, завертелось! Случилось, наконец, то, чего я так отчаянно ожидал. Появился материал для работы, а с ним и лучик надежды в моем безрадостном ближайшем будущем. Я лихорадочно обдумывал варианты, как распорядиться открывшейся перспективой. Детали я продумаю позже, но уже сейчас мне следует определиться с главным, потому что от этого будет зависеть, какую роль я отведу Джино, что от него потребую сейчас же, и что пообещаю взамен. Я вспомнил, что в рассказе Дойла, в самом его начале упоминался брат профессора, полковник Джеймс Мориарти. Этой выдумкой Дойла я и воспользуюсь. Выходило, что Джино после всех его россказней становился сыном этого полковника. Ну что ж, все складывается достаточно удачно и правдоподобно.
Я понимал, что ниточкой, за которую я буду осторожно тянуть, является жестко навязанный Джино контакт людьми из банды Марка Тернера. Из уголовников, с коими этот недотепа успел пересечься после освобождения, люди Тернера основательнее всех насели на Джино, требуя свести их с сообщниками Мориарти. Сложно было понять сразу, чего они добиваются. Они хозяйничали у себя в Сент-Джайлсе и не ощущали никаких препятствий, как со стороны правопорядка, так и каких либо конкурентов в области рэкета. Вряд ли им так уж понадобилось сотрудничество с коллегами по криминалу. Это отродье Тернер, скорее всего, бросал пробный камень, чтобы как-то определиться со слухами, действительно ли их район, как и весь Лондон опутан паутиной организации, с которой рано или поздно придется либо договариваться, либо разбираться. Понятно, что Джино должен привести их к своему отцу, а для солидности с полковником Мориарти должен быть еще кто-то.
Поэтому одного Джино мне будет недостаточно, и главной проблемой для меня было решить, где мне найти еще хотя бы пару людей для затеваемого спектакля. Тернер хочет, чтобы ему явили преступный синдикат? Он его получит. Джино сведет его с моими людьми. Это должны быть абсолютно неизвестные ни в криминальных, ни в полицейских кругах люди. Действующих наших информаторов привлекать категорически нельзя. Во-первых, мы никогда не знаем точно, как они добывают свою информацию, с кем пересекаются. Сведений о них в преступном мире может оказаться достаточно, чтобы их участие в синдикате вскрылось как невозможная грубая подделка. Во-вторых, я затеял мутную интригу, опять же ни у кого не спросив дозволения. Опытный осведомитель, тертый калач, привлеки я его к делу, быстро разнюхает в разворачивающейся интриге мою и только мою личную инициативу. Как он поведет себя, разгадав автора постановки, неизвестно. Мой агент может устраниться, решив, что шефу лучше не мешать. А может осмелиться шантажировать меня или сразу же отправиться к Андерсону.
Я прекрасно осознавал, что в затеваемой мною заварушке нешуточно рисковать будем мы оба. Джино – жизнью, которую потеряет, если головорезы Тернера разоблачат моих людей и осознают, что он навел их на копов. Я – как минимум карьерой, а то и свободой, если моя теневая деятельность, все более становящаяся основной, станет известна в Ярде. Брэдфорд обещал мне содействие при условии, что я буду ловить действительных сообщников Мориарти, существование которых он пока хотя бы склонен гипотетически допустить. Если же вскроется то, как я раздуваю словно пожар из искры несуществующий синдикат покойного профессора, доводя Лондон до пика истерики и пожиная из этого плоды, сэр Эдвард лично удавит меня оставшейся рукой, которая, подозреваю, не утратила железной хватки с тех пор, как нанесла ответный удар про меж глаз незадачливой тигрицы в день их теплой встречи в кущах бенгальского леса.
Сначала я решил прямо обратиться к Главному комиссару с тем, что у меня есть человек из сети, готовый к сотрудничеству, и запросить под дальнейшую работу с ним новых людей. Такой ход сразу снимал все риски с меня и частично с Джино, но весь смысл затеи исчезал начисто. Брэдфорд в таком случае будет прекрасно понимать, что вся информация о синдикате, поступающая в Ярд, есть ни что иное как работа моих людей, распускающих молву повсюду. Сбор собственноручно распущенных слухов никому не интересен. Мне же нужно было убедить его и всех остальных в подлинности такой информации. Для этого следовало, чтобы мои люди втайне от всех заварили кашу, которую Ярд будет хлебать без моего видимого участия. Так что пусть лучше информацию о сети будут приносить возбужденные ценностью сведений люди Грегсона и других инспекторов, выуживая ее у криминала, а я, скромный инспектор Лестрейд, как обычно недооцененный, стоя тихо в сторонке, буду этот криминал дурачить и будоражить. Добытые таким образом сведения будут вескими доводами в пользу моих громких заявлений в прессе о том, что страшная угроза еще далеко не позади.
Кроме того, Брэдфорд может пожелать взглянуть на заявленного мною человека, и отказать ему будет невозможно. Проверить Джино – дело одного дня, если не скорее. Выяснится, что последние пять лет он просидел в Вилле, и никакого отношения к синдикату иметь не может.
Нет, нанимать себе людей я буду самостоятельно и втайне от всех. На случай их провала и, как следствие, моего разоблачения у меня будет запасной вариант для объяснений. Я признаюсь, что действительно по собственному почину разработал операцию с целью выйти через Джино на людей из сети. Тогда Тернера и его компанию я предъявлю как членов синдиката. Придется серьезно бодаться, потому что эти мерзавцы будут категорически все отрицать – какой еще синдикат? Они бы и сами не прочь в него вступить, но покажите же, где он! Но это все преимущественно темные неграмотные люди, и есть шанс на суде хорошенько их запутать.
Хорошо бы еще найти возможность контролировать людей Грегсона, Джонса и прочих инспекторов, чтобы вовремя предвосхитить момент, когда они потенциально окажутся способны вычислить моих агентов, и принять упреждающие меры. Какие меры? Я не буду врать себе, что пока не знаю, там видно будет. У меня, прижатого к стене, нет роскоши кокетничать и заигрывать со своей совестью. Человека, вышедшего на мой след, совершенно точно следует убрать в самом мрачном смысле этого слова. Слава богу, мне не придется делать это собственными руками. Главное, успеть сдать его людям Тернера как осведомителя Ярда. Этого будет вполне достаточно, чтобы лишенные комплексов парни ладно и сноровисто исполнили привычную для себя работу. Конец бедняги будет ужасен, но, по крайней мере, я буду лишен сомнительного удовольствия наблюдать это.
Кстати, иногда для напоминания Ярду о том, что сеть не дремлет, мне придется проделывать такие вещи и скармливать агентов Грегсона и прочих коллег зверью из неблагополучных районов даже без угрозы с их стороны подобраться ко мне.
Я объяснил Джино, что у него теперь нет иного выхода, кроме как довериться полностью мне. При этом перед моими глазами непроизвольно всплыло лицо другого такого доверившегося – Себастьяна Морана, но я отмахнулся от неподходящих моменту воспоминаний. Я беру Джино на содержание и буду платить ему из собственного кармана. А он будет продолжать возбуждать интерес Тернера и однажды, когда у меня будут подходящие люди, сведет его с ними. Тем более, что выхода у Джино действительно нет. Идти в отказ и отрицать лихие истории собственного сочинения крутые парни Сент-Джайлса ему однозначно не позволят. Придется продолжать, а там посмотрим, куда выведет эта кривая и уже изрядно накренившаяся дорожка. Джино сильно напуган и разочарован. Он до последнего надеялся, что я исхитрюсь изобрести для него что-то фантастическое и безопасное. Но так не бывает, Джино. Тем более, когда ты так нужен мне.


(ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)

ШЕРЛОК ХОЛМС И ВСЕ-ВСЕ-ВСЕ

35. ГАЗЕТА «БЕЛГРЕЙВЗСКИЙ ПРОЛЕТАРИЙ».
ХОЛМС ВЕРНУЛСЯ?! ХОЛМС ЖИВ?!

Статья в вечернем выпуске от 20 августа 1895

С величайшей, но пока еще осторожной радостью сообщаем нашему постоянному читателю сенсационную, хоть и не подтвержденную полностью новость. Наше издание, всегда славящееся быстротой подачи материала, похоже, и на сей раз утерло нос своим многочисленным лондонским коллегам и с блеском подтвердило репутацию газеты, собравшей в своем штате самых быстроногих и остроухих репортеров. Один из них, Кеннет Куиклегз, поспешил сегодня прямиком на Бейкер-стрит, 121б к дому миссис Хадсон, приобретшему громкую славу из-за проживавших в нем Шерлока Холмса и его верного соратника доктора Уотсона. Через некоторое время после трагической кончины знаменитого сыщика доктор, как известно, вернулся в дом миссис Хадсон и проживает там с ней по настоящее время.
Однако сегодня из того района стали поступать слухи, что их, прямо скажем, безрадостное существование, отягченное непреходящей скорбью по Шерлоку Холмсу, и сопровождающееся видимо вследствие этого постоянной грызней и руганью с взаимными мелочными придирками, внезапно было озарено появлением виновника печали. Наш репортер, прибыв на место, обнаружил нескольких зевак перед дверями дома, которые, задрав головы, не отрываясь, смотрели в окно второго этажа, где располагаются комнаты Холмса и доктора. Один из них рассказал, что некоторое время назад здесь стояла целая толпа. Дело в том, что примерно около шести часов после полудня в одном из окон появилась фигура, которую невозможно было спутать с кем бы то ни было. Холмс стоял и смотрел в окно своим особенным проникновенным и чуть печальным взглядом, который буквально загипнотизировал прохожих. Люди стали собираться под домом и приветственно махать знаменитому сыщику. Через некоторое время этот удивительно скромный человек, не желая создавать вокруг себя шумиху и столпотворение, мешающее проезду по Бейкер-стрит экипажей (хотя есть свидетели того, что даже лошади поворачивали головы и приветственно ржали любимцу Лондона) и упорно отказываясь пожинать плоды вполне заслуженной славы, отошел от окна. Сколько люди ни кричали, призывая этого великого человека выйти к ним, более Холмс так и не появился.
Следует подчеркнуть, что факт возвращения Холмса, и так сам по себе исключительно приятный, влечет за собой логичным образом другое не менее радостное известие. Мы помним, что, согласно свидетельским показаниям одного из участников загадочных событий у Рейхенбахского водопада, кому-то все-таки пришлось окунуться с головою в бушующие воды этого замечательного природного явления и, судя по всему, там и остаться. Мы все долго и мучительно гадали, на чью же долю выпало это сомнительное удовольствие. Теперь, похоже, можно с уверенностью утверждать, что это ни кто иной как профессор Мориарти. И тем, кто намеревался выставить его кандидатуру на соискание почетного звания Человека Года (премии, присуждаемой нашей газетой), теперь придется подыскать другое имя. И это правильно! Преступникам, какими бы талантами и обаянием они не располагали, не место не только в святилище науки, но и в человеческом обществе. Самое большее, что мы можем пообещать этому отъявленному отщепенцу и его почитателям, если таковые еще могут быть среди достойных и законопослушных граждан, это присудить ему нашу специально учрежденную премию «Самая удивительная смерть тысячелетия» (здесь ему придется выдержать конкуренцию с сэром Чарльзом Барнсби, проглоченным удавом в Кашмире в позапрошлом месяце, и печально знаменитым героем средневековья мятежным графом Суассоном [ В битве при Рокруа сей граф, опьяненный успехом, гарцуя на лошади с пистолетом в руке, пожелал утолить жажду. Приняв кувшин с водой в другую руку, он стал поднимать забрало дулом пистолета. Пистолет выстрелил и не только лишил графа жизни, но и коренным образом изменил ход битвы и ее итог – прим.ред.] ) или «Самый эффектный кульбит над водою». Если в будущем при более подробном опросе свидетелей выяснится, что при падении в бездну профессор успел сделать хотя бы два с половиной оборота (учитывая высоту водопада, равняющуюся по нашим данным примерно двуустам пятидесяти метрам, у него были все шансы, а главное, вполне достаточное количество времени выполнить этот сложный элемент), то его последнее прижизненное достижение сложностью техники явно превзойдет исполнения ведущих прыгунов в воду на недавно минувших летних олимпийских играх. И если в нашем тоне вполне явственно улавливаются нотки шокирующего чью-то чувствительную душу злорадства, то мы вовсе не намерены этого стыдиться. Есть могилы, которые не только позволительно, но и должно осквернять, отплясывая на них джигу, топча неуместные цветы и плюя с презрением и негодованием на надгробие. А поскольку проделывать такое с водопадом, где упокоился профессор, затруднительно, мы здесь, на страницах нашей газеты даем активный выход своему справедливому возмущению и неприятию подобных личностей.
К сожалению, нам не удалось добиться подтверждения сегодняшних сенсационных новостей. Миссис Хадсон отказалась впустить наиболее горячих паломников и почитателей в дом, и люди стали постепенно расходиться. Не открыла она дверь и нашему репортеру. Ему пришлось оставить это историческое место, чтобы успеть передать материал до верстки вечернего выпуска. Мы обещаем держать своих читателей в курсе событий и в ближайшее время прояснить ситуацию, связанную с загадочным возвращением великого сыщика из царства мертвых.




ГАЗЕТА «ГУДОК СИТИ». ХОЛМСА СНОВА УБИЛИ?

Статья в номере от 21 августа 1895

Должны признаться, что мы, будучи профессионалами высочайшего класса, были весьма уязвлены хвастливым тоном вчерашней заметки наших коллег из вечно неубедительного «Белгрэйвзского пролетария» и испытали некоторую ревность от того, что сенсационная новость о Шерлоке Холмсе первой попала в руки бахвалящихся дилетантов. Но наш отчет о событиях, произошедших спустя два часа после появления Холмса в окне дома миссис Хадсон, с блеском расставляет всех на свои места – нас, как профессионалов, безусловно возвращая на утраченный на какие-то мизерные доли секунд пьедестал, а строчащих всякую белиберду проныр из указанной с позволения сказать газеты - в подвал британской журналистики.
Недалекие бумагопереводители из все того же вызывающего сожаление «Белгрэйвзского пролетария» из собственноручно же преподнесенной новости не сумели сделать очевидного вывода. Не скромность заставила великого сыщика отойти от окна, хотя – и здесь мы в единственный раз согласимся с неумехами из злополучного издания – скромнее и порядочнее человека мир не знает со времен апостола Петра. Но нет, Шерлок Холмс соблюдал элементарную осторожность, прячась вглубь комнаты, потому что обоснованно опасался мести многочисленных сообщников одиозного профессора Мориарти, действия которых в последние дни стали столь активны, что привлекли внимание как общественности, так и полиции. И последовавшие за тем события к великому нашему горю подтвердили эти опасения. В десять часов вечера, то есть через три часа после появления Холмса возле окна, из пустого дома напротив прозвучал выстрел, разбивший окно в комнате воскресшего гения. Неумолимая кара за избавление Лондона от грандиозного чудовища, по совместительству являющегося профессором математики и непревзойденным мастером сложения и вычитания в столбик и извлечения корней и логарифмов, настигла нашего великого соотечественника даже быстрее, чем можно было предполагать в самых мрачных предчувствиях. Удивительно скоро прибывшая полиция во главе с инспектором Лестрейдом оцепила район, и буквально через несколько минут преступник был пойман. Инспектор Лестрейд лично ухватил его за шиворот. Им оказался некий Себастьян Моран. К сожалению, наш корреспондент, все то же Кеннет Куиклегз, который минувшей ночью из упомянутой выше несерьезной газетенки перешел работать в наше солидное издание за достойный заработок вместо получаемых ранее жалких унизительных грошей, опять же очень спешил передать материал для утреннего выпуска и не смог присутствовать поблизости от места преступления до окончательного прояснения ситуации. Но то, что ему удалось узнать, не оставляет нам надежды на успокаивающую новость. Громкие и горестные причитания миссис Хадсон о безнадежно испорченном серванте, который изувечила пуля, предварительно прошедшая навылет через голову Холмса, слышали все. Так что, похоже, шансов выжить у Шерлока Холмса этим отныне черным днем в истории Англии не было. Нам остается только напомнить о том, что его слава сделала невозможное – в последнее время даже инспектор Лестрейд, известный своей непримиримостью в отношении Холмса, нехотя признает, что именно частный сыщик избавил Лондон от главаря преступной сети. Этим признанием он удивил своих коллег из Скотланд-Ярда, а некоторых даже восстановил против себя. Но инспектора это не пугает. Он заявил, что его долг теперь закончить славный почин Холмса и изловить сообщников Мориарти. В последнее время они, осмелев из-за исчезновения Холмса в Швейцарии, подняли свои змеиные головы. Сообщения о них поступают отовсюду. Сегодня они решились на безмерное злодеяние, по сути даже святотатство – отобрали у нас чудом выжившего после мейрингенской битвы героя нации. Лишь немногие счастливцы успели вчера мельком увидеть его удивительный тонкий профиль через оконное стекло и встретиться с его проникновенным одухотворенным взором. Мы снова погрузились в темную бездну отчаяния, словно жители заполярья в полярную ночь. Но преступные негодяи забыли, что помимо гения-одиночки есть еще старый добрый Скотланд-Ярд, и доблестный инспектор Лестрейд. Как мы видим, он удивительно быстро и успешно взялся исполнять обещания. Себастьяна Морана наверняка уже подвергли тщательному допросу, и мы надеемся в ближайшее время получить дополнительную информацию по этому делу.



[От редакции нашей газеты заметим, что испытываем серьезное подозрение по поводу происхождения этих статей. Газетные выпуски, аккуратно сложенные, лежали между страниц дневника доктора Уотсона. Лицо, передавшее нам дневник для публикации, никак не комментирует факт наличия в нем этих странных газетных номеров, утверждая лишь, что отправил нам бумаги в том виде, в каком они были им обнаружены. По-видимому, доктор Уотсон собирал печатные материалы, подтверждающие события, которые он описывал. Но что за странные названия у этих газет?! Мы никогда не слышали ни про «Гудок Сити», ни про « Белгрейвзский пролетарий». Какие еще гудки могут быть в деловой части города, занятой исключительно офисами банков, страховых компаний и тому подобных контор?! И что еще за пролетарий из наиболее престижного района Лондона, нашпигованного особняками, словно кекс изюмом?! В архивах нет никаких упоминаний про эти издания. Даже если набраться смелости и поверить в существование столь диковинных газет, самое большее, что можно допустить, это небольшой их тираж в то время и весьма ограниченную известность, не сумевшую дожить до наших дней и не оставившую о себе никаких следов. Тогда почему доктор предпочел сохранить номера именно этих газет, а не более известных, таких как «Таймз» или «Дэйли Тэлеграф»? Может, ему особенно импонировал стиль этих изданий, манера подачи материала? От себя заметим, что после прочтения этих статей мы находимся в состоянии легкого шока от довольно вульгарного и претенциозного их тона, а глумливое обращение с личностью хоть и падшего, но все же на тот момент уже совсем мертвого и, значит, абсолютно безвредного профессора Мориарти мы и вовсе нашли совершенно недопустимым. Неужели доктору по вкусу все это?
И, наконец, самое неприятное и настораживающее. О каких «недавно минувших олимпийских играх» в 1895 году идет речь, если первые такие игры, не считая тех, что случились в античную эпоху, были проведены лишь в апреле 1896 года, то есть спустя почти год после выхода статьи? И кстати, в их программу прыжки в воду не были включены, появившись лишь на третьих играх в 1904 году. Или, быть может, «Белгрейвзский пролетарий» как раз и имеет ввиду те давние времена, когда спортивные состязания являлись прерогативой исключительно голозадых греков, и, нисколько не смущаясь их удаленностью от нас во времени, преспокойно считает их для себя «недавними», подразумевая это в сравнении с масштабами мирозданья и возрастом Вселенной? Мыслимо ли ждать от столь мелкой газетенки, что современные ей события она будет рассматривать не сами по себе, а через призму макрокосмоса, в неразрывной связи с ним?
В наши души ползком проникают серьезные сомнения по поводу качества мероприятия, в которое из любви к искусству мы позволили себя втянуть всяческим носителям «говорящих» фамилий, всем этим новоявленным родственникам наших героев, устремившихся к нам в редакцию почти одновременно с разных концов страны. Мы, конечно, пока далеки от желания обозвать их проходимцами, мошенниками, жульем и прочими выразительными эпитетами. Но в случае, если выяснится в итоге, что нас подвергли столь неприличному и несмешному розыгрышу, подставившему репутацию нашей газеты под серьезный удар, мы оставляем за собою право на реакцию, настолько жесткую, насколько это позволительно в рамках действующего законодательства Объединенного Королевства. Сейчас же отметим, что материалы из упомянутых газет встречаются и далее в дневнике доктора и поэтому еще будут присутствовать в наших публикациях. Свое отношение к ним и, в первую очередь, степень доверия читатель пусть определяет сам.– прим. ред.]

(ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)

ШЕРЛОК ХОЛМС И ВСЕ-ВСЕ-ВСЕ

36. ИЗ ДНЕВНИКА ДОКТОРА УОТСОНА

21 августа 1895

Только сейчас, когда закончились разбирательства с полицией по поводу вчерашних событий, я могу спокойно о них рассказывать. Хотя, какое там спокойствие?! После гибели Холмса я приучил себя жить тихой бесцветной жизнью, лишенной казалось не только красок, но и звуков, запахов и всего остального, не говоря уже о каких бы то ни было желаниях. Прожив два с половиной месяца один, я вернулся назад к миссис Хадсон, решив разделить свою тоску и скуку в соответствующем невыразительном и унылом обществе. Да простит меня моя в общем-то безупречная во всяческих хозяйственных аспектах миссис Хадсон, но мне, и самому-то безусловно весьма яркому человеку и в чем-то наверное даже где-то вроде как и выдающемуся, да еще и проведшему столько времени в обществе столь ослепительного мастера и артиста, коим был Холмс, сейчас особенно претит приземленная до самого возможного низу деловитость и обстоятельность, с которой наша хозяйка копошится в своих ежедневно повторяющихся делах и заботах по дому.
Но вот случился этот оглушительный день. Как его описывать? Сначала меня ошеломил инспектор Лестрейд, отметившийся в последние недели неожиданно лестными отзывами о моем великом друге. Кажется, этот человек, годами приучавший нас к своей мелочной зависти, наконец, осознал подлинный размах грандиозного явления в жизни Англии, которое являл собой Шерлок Холмс. Осознал и смирился. Этим он порадовал меня, а после вчерашнего стал мне самым близким другом, растрогав до слез. Он пришел к нам на Бейкер-стрит, сгибаясь под тяжестью чего-то большого и длинного, завернутого в ткань, и, развернув его перед нашими изумленными с миссис Хадсон глазами, явил нам восковую статую Холмса в натуральную величину. Холмс был как живой! Мы застыли, потеряв дар речи от восхищения, а инспектор попросил разрешения лично выбрать место в комнате Холмса для установки памятника. Этот замечательно преобразившийся человек, сотрясающийся периодически от сдерживаемых в груди рыданий, все еще неподдельно сокрушается и стыдится своей прошлой неприязни к моему великому другу и изо всех сил пытается еще при своей жизни здесь, в этом мире искупить грех неверия и пренебрежения к тому, «кто был настолько хорош, что казался плохим». [Удивительно, но здесь простоватый доктор Уотсон практически дословно цитирует фразу одного из восточных мистиков об Иисусе Христе – прим. ред.].
Я охотно позволил ему сделать этот дружественный и символичный жест признательности ушедшему из жизни навеки недосягаемым Холмсу, наблюдая с неожиданной для себя нежностью за суетливым старанием сделавшегося от волнения неловким инспектора. По его замыслу Холмс должен стоять у окна, как бы обозревая свой любимый город со свойственной ему мудростью и добротой, и вместе с тем подмечая попутно, где еще остались преступники, куда отправляться их вытравливать словно пятна плесени или устоявшуюся вонь кошачьих испражнений. Я был в восторге от идеи Лестрейда и попытался обнять его как тогда, в истории с переодетым в нищего Холмсом. И теперь инспектор не отстранился от меня. Мы прижались друг к другу и громко как настоящие мужчины зарыдали. Инспектор конечно жесткий человек, настоящий полицейский. Понятное дело, он не привык выказывать так откровенно свои чувства, считая это слабостью. Поэтому он смутился и поспешил уйти. Но теперь преданнее чем я человека ему не найти. Об этом я громогласно объявил миссис Хадсон, не без труда уговорив мою славную скупердяйку налить мне чего-нибудь из ее запасов, дабы отметить это торжественное событие.
После этого в превосходном расположении духа я пошел на улицу, чтобы увидеть, как смотрится Холмс с Бейкер-стрит. Зрелище было великолепное! «Я пришел призвать праведных и падших!» - как бы говорили мне его глаза. Сверху на меня взирал взгляд ангела. Какой удивительный универсальный взор, отобразивший в себе обе ипостаси правосудия! Одновременно левым глазом он любил достойных и обещал им защиту, а правым сурово предвещал кару отступникам. Создавалось даже странное ощущение, настолько непривычно было видеть такие выразительные противоречивые и как бы смотрящие в разные стороны глаза. Понятное дело, праведники и грешники не могли находиться вместе, смешавшись в одну кучу. Главнейший вопрос бытия как прожить эту жизнь предполагал, говоря по-простому, два варианта ответа – вписаться в установленные нормы закона или наплевать на них. Поэтому, в зависимости от того, как решал этот вопрос для себя тот или иной член общества, ему не оставалось выбора кроме как присоединиться к одной из двух людских толп, выстроившихся друг напротив друга и поглядывающих на свою vis a vis с откровенной неприязнью. Поэтому Холмсу, чтобы обозревать обе эти толпы, приходилось действительно смотреть во все стороны. Поняв эту идею неизвестного мне скульптора, я осознал и одобрил его замысел насчет сперва странного, даже немного шокирующего вездесущего взгляда статуи.
Заметив, что я смотрю куда-то вверх, люди вокруг останавливались и глядели туда же. Восклицания и шепот восхищения донеслись до меня. Люди радовались, что Холмс вернулся! Они приняли его за живого! Я вдруг понял, что сейчас меня узнают и бросятся расспрашивать о чуде. Как удалось ему спастись?! Но я не смогу признаться в правде. Отобрать у них счастье выше моих сил. Пусть и такое краткое. Завтра они узнают, а сейчас пусть радуются, словно дети в Рождество. И я развернувшись побрел прочь немного погулять и поразмышлять.
Отсутствовал я примерно часа два. Возвращаясь и подходя к дому, я увидел, что улица пуста, и Холмса в окне больше нет. Миссис Хадсон мне объяснила, что ситуация начала приобретать нездоровый характер, и она как сторонница порядка вынуждена была коренным образом вмешаться. Когда люди стали ломиться в дверь и залазить на крыши кэбов, чтобы лучше рассмотреть Холмса, миссис Хадсон за ноги оттащила статую подальше от окна. Поднявшись наверх, я грустно постоял возле изваяния своего друга. Завтра мы объявим о чудесном подарке инспектора через газеты, и тогда уже можно будет поставить Холмса так, как замечательно придумал Лестрейд, чтобы люди любовались памятником самому знаменитому жителю Лондона. А пока…
Но осуществиться нашим благородным замыслам по увековечению доброго гения было не суждено. Когда уже стемнело, я находился внизу в гостиной, горячо споря с миссис Хадсон по поводу приемлемой и единственно допустимой толщины яичного слоя на гренках (да, я уступчив лишь в мелочах, но принципиален в серьезных вопросах и не уступлю ни пяди, отстаивая убеждения, на которых стоит само мое мироощущение). Не умеющая держать себя в руках и вести достойно спор миссис Хадсон вышла из себя и, несправедливо и необоснованно обозвав меня редкостным занудой, отправилась убирать комнату Холмса по большей части для того, чтобы успокоиться. Мне тоже необходимо было перевести дух и унять дрожь губ, которая всегда охватывает меня (или их? или их у меня?), когда меня оскорбляют незаслуженными упреками. Слезы, вызванные обидой, еще стояли у меня в глазах, когда вдруг с улицы раздался громкий хлопок и, вслед за ним, звон разбитого стекла. Я побежал туда и в комнате Холмса обнаружил помимо стекольных осколков на полу изуродованную статую Холмса с пробитой головой и голосящую миссис Хадсон. Я было решил, что моя хозяйка совершила немыслимую оплошность и уронила памятник, и рефлекторно замахнулся, чтобы хорошенько наподдать ей за ужасную неловкость, приведшую в негодность гениальную работу мастера. Но, как обычно, свойственное мне благоразумие взяло вверх над возмущением, пусть оно и было справедливым, и я сдержался. Миссис Хадсон рассказала, что пыталась подмести пол вокруг статуи и для этого стала сдвигать ее, наклонившись и ухватившись за ноги Холмса. С улицы раздался тот самый хлопок, про который я упомянул. Миссис Хадсон заметила, что он очень напомнил ей звуки выстрелов, которые ей довелось слышать в своей квартире, когда мой друг Холмс пребывал в игривом настроении. Оконное стекло разлетелось на осколки, и пуля, изувечив голову памятника, застряла в серванте.
Снаружи раздавались частые трели полицейских свистков. Как они успели так быстро оказаться на нашей улице? Раздавались выкрики, мне показалось, я узнал голос Лестрейда. Мой замечательный товарищ снова привел меня в восторг, прибыв непостижимо вовремя, просто таки мгновенно на место злодеяния. Он как чувствовал, что его чудесный дар в опасности. Удивительное сходство статуи с оригиналом явилось причиной беды. Молва донесла нашим врагам слух о возвращении моего друга (приходится уточнять, что это я о Холмсе, потому как теперь у меня два друга. Так хочется окликнуть Лестрейда по имени, но я до сих пор не знаю, как его зовут. Почему-то приходит на ум странное слово «Бронислав». Что это такое? Имя ли вообще? Похоже на какое-то диковинное животное [Без комментариев. Нам неизвестно, что это за слово, и почему доктор именно так пожелал наречь инспектора. Он лишь вскользь упомянул об угощении миссис Хадсон из ее запасов, не уточнив, сколько же она ему налила. Учитывая, что он называет ее хоть и «скупердяйкой», но все же «моей славной», рискнем предположить, что достаточно. Может быть здесь и следует искать причину столь неожиданного хода мысли доктора Уотсона? - прим.ред. ]).
Да, в каком-то смысле мой друг действительно вернулся, и преступный синдикат поспешил разделаться с ним. Даже мертвого они снова убили, так подонки Лондона боятся одного имени Холмса. С горечью я подумал, что все то время, пока живу с миссис Хадсон после Швейцарии, на меня никто ни разу не покусился ( или покусался, или покусал?). Ни на меня, ни на миссис Хадсон. Неужели мы с нею настолько не опасны преступному миру, что негодяи не пожелали убрать нас со своего пути? Или их путь проходит где-то в стороне от квартиры на Бейкер-стрит, пивной неподалеку и клуба «Туповатый лентяй», то есть тех мест, где проходит все мое время? Ну, ладно, с миссис Хадсон понятно. Но я столько помогал Холмсу в расследованиях, мы столько с ним размышляли. Миссис Хадсон до сих пор не может привести в порядок ковер после наших с Холмсом посиделок. Я участвовал в слежке и поисках Мориарти. А наши славные погони!...Когда за нами гнался какой-нибудь клиент, как мы стремительно убегали , как шустро отрывались! Я все время немного не поспевал за Холмсом, и мне хорошо запомнились его стройные икры и сверкающие пятки, какой это был мастер бега, настоящий атлет! Но иногда и мы кого-нибудь преследовали. Как мы охотились за Мориарти по всему Лондону. Он даже предпочел затаиться и не показываться нам на глаза. А мой дедуктивный метод…Хотя, нет. Я уже забыл, что это выдумка чертова Дойла.
Кстати, его писанина перестала появляться. Ему, наверное, не удается ничего сочинить без наших с Холмсом реальных приключений, нечего перевирать. И ведь это действительно именно он своим последним рассказом устроил события в Мейрингене. Случайно ли или нарочно? И миссис Хадсон, его верная поставщица сведений о нас, притихла как мышь и ходит, словно в воду опущенная, потому что чувствует свою вину в случившейся трагедии. Только моя деликатность не позволяет мне хорошенько и строго поговорить с ней и вытребовать сведения о Дойле. Сейчас бы она не стала отпираться и выдала б его. Можно хотя бы за свое молчание попросить ее списать мой долг перед нею. Может, я ,все таки, зря не доверился Лестрейду тогда, когда только что вернулся в Англию, и не рассказал ему всей правды?
Пока я размышлял об этом, в доме появились полицейские, возглавляемые Лестрейдом. Инспектор вел себя довольно сухо даже жестко, но я понимал, что сейчас ему не до сантиментов. Он руководил действиями большого числа выделенных ему людей, и положение требовало от него полнейшей сосредоточенности. Он вкратце поведал нам, что стрелок обезврежен, и извинился, что вынужден так скоро покинуть нас, поскольку операция по отлову банды только-только перешла в свою решающую стадию.
Сегодня из газет мы узнали, что стрельба на Бейкер-стрит была лишь частью грандиозных событий, развернувшихся одновременно в нескольких районах Лондона, результатом которых явился полный крах синдиката профессора. Оставшиеся без своего мозгового центра после исчезновения Мориарти его сообщники пожелали взять реванш, но Лестрейд блистательно переиграл их, и теперь может вполне заслуженно наслаждаться славой последователя Холмса. Инспектор дал подробное интервью, где, помимо описания событий в Сент-Джайлсе и на нашей улице и их значения для будущего благополучия всего Лондона, не забыл воздать почести тому, без кого вчерашний разгром крупнейшей в городе, стране, а может, и в мире преступной организации, никогда бы не состоялся, великому и неповторимому Шерлоку Холмсу.

(ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)

Беня260412, Поздравляю с Наступающим годом . Хочу , что бы вы радовали нас своим творчеством еще и еще. Спасибо вам.